Едва Ранкль это обнаружил, как им овладели самые мрачные предчувствия. Он уже слышал, как его имя треплют во время парламентских дебатов, затем его отдают под суд и, в результате, со стыдом и позором выгоняют со службы. Поспешно обошел он всех членов комитета содействия Югендверу, — все это были люди с именем и положением, — желая заручиться их поддержкой. Итог оказался сокрушительным: несколько его старейших покровителей просто не приняли его. Другие утешали известной австрийской поговоркой, что-де «лазейка всегда найдется», безвыходных положений нет. Третьи содрогались при одной мысли о возможности скандала в рейхсрате (возобновление его заседаний представлялось им вообще сигналом грядущих катастроф) и советовали Ранклю выходить на пенсию.
Не имея никакого прикрытия с тыла, вынужденный надеяться только на самого себя, он подвергался одному допросу за другим. То это был директор гимназии, то кто-нибудь из членов областного совета школ или секретарь наместника, и все они брали его в оборот по поводу дела Грдлички. Знакомые начали избегать его. О нем ходили всякие слухи. Украдкой разглядывал он себя в зеркале: похож ли он на человека обреченного. К тому же во время одного из тягостных посещений канцелярии наместника до него дошел слух, будто в венских придворных кругах упорно поговаривают о том, чтобы распустить отряды Югендвера и тем самым показать нейтральным странам, особенно же президенту США Вильсону, насколько миролюбив и чужд автократии новый режим императора Карла.
Нервы у Ранкля уже начали сдавать, как вдруг, словно чудом, все опять уладилось. Нейдхардт, на несколько дней куда-то исчезавший, вновь появился в самую критическую минуту и оказал решительную помощь. Он привлек к делу нескольких немецких депутатов из Чехии, выразивших готовность активно защищать от славянской мстительности националистически настроенного учителя и офицера запаса, и те тотчас забили тревогу.
Министерство, на которое теперь оказывали давление с двух сторон, решило придерживаться старинного габсбургского принципа управления — никогда не признавать полностью чью-либо правоту и никогда не улаживать до конца какой-либо спор. Оно приостановило и дальнейшее обсуждение дела Грдлички, и расследование примененных к нему методов допроса, затем утвердило исключение этого ученика без права поступления в какую-либо пражскую школу и, одновременно, предоставило его отцу место в провинции, вследствие чего сам собой решался и вопрос о переводе сына в другое учебное заведение.
Ранкль воспрянул духом, тем более что Нейдхардт успокоил его и относительно существования Югендвера.
— На этот счет не терзайся! Там, в Вене, могут сколько угодно кокетничать с этим Вильсоном, ничем серьезным это не грозит; об этом уж позаботятся наши германские братья.
— Значит, ты полагаешь?..
— Ясно. Пока Австрия не развалилась — будет жить и твой Югендвер.
— Пока Австрия… Извини, Эрих, но я не понимаю.
— Вовсе и не требуется. Радуйся, что ты благополучно выбрался из этой скверной истории с чешским мальчишкой.
— Ну само собой. Конечно. Но…
— Никаких «но»! А ты уже говорил со старухой насчет квартиры?
— Нет. Еще нет. Разве я мог?
— Ну так поговори наконец. Не воображай только, будто я потому тороплю тебя, что квартира нужна мне самому. Правда, это житье в гостинице у меня вот где сидит, и я сильно рассчитываю на твое гостеприимство, но суть не в этом. Ты же знаешь, что нам с тобой предстоят большие дела?
— Понятия не имею.
— Так послушай! И постарайся как можно быстрее войти в курс дела.
И тут Ранкль узнал, — и от слов Нейдхардта у него голова пошла кругом, — что для немца, обладающего подлинной дальновидностью, вопрос о том, чем кончится эта война, победой или поражением, в сущности, не так уж важен. Может быть, даже исход, который обычно считается несчастным, на самом деле вовсе не такое уж несчастье. Может быть, тогда одним махом будет сметено то, что иначе продолжало бы еще гнить десятилетия. Может быть, тогда освободится место для еще не виданного национального возрождения — наступления германского тысячелетнего царства, основанного не на династических, христианско-национальных или иных устаревших идеях, а на юных стихийных силах: на воле, твердой, как судьба, на расовом чувстве и общности стремлений. Без инструмента особого рода, без национального движения, в корне отличного от всех прежних движений и партий, это пробуждение, конечно, осуществиться не сможет. Важно и в сфере политики совершить давно назревший прыжок: из эпохи почтовых карет — в век аэропланов. Разумеется, для новых идей следует сначала подготовить почву в народе. Это работа «пионеров», она требует настоящих мужчин. Но чего может добиться издатель газеты, энергичный, целеустремленный, работоспособный, имеющий в руках такое средство воздействия, как печатный орган (добиться не только в интересах общего дела, но и для себя лично, особенно если он первый ухватился за такую идею), — этого Нейдхардту незачем объяснять такому светлому уму, как Ранкль. Короче говоря, Ранкль должен постараться взять под свой контроль предприятие покойного тестя, и чем скорее, тем лучше. Вселение в квартиру Рейтеров — важнейшая веха на этом пути.