«Желанные перемены!» Эти слова то и дело попадались на страницах дневника. «Тут сказывается наследственный грех Рейтеров — страсть к новшествам!» — заметил бы по этому поводу дедушка. Ах, только он понял Валли, когда она через несколько недель после своего возвращения заявила, что больше в Праге выдержать не может, сыта по горло вязанием в дамском комитете помощи сиротам войны и всеми прочими патриотическими мероприятиями, вообще всей этой никчемной жизнью молодой дамы из общества. Благодаря содействию деда ее приняли тогда, почти без всяких формальностей, секретаршей к некоему подагрическому превосходительству, командовавшему санитарным поездом Мальтийского ордена.
Наивные восхваления службы, первой поездки в прифронтовой район — какими чуждыми кажутся они ей сейчас! И как скоро угасло воодушевление. После четвертой поездки она уже писала: «Служба надоела до смерти или вызывает отвращение. А свободное время? Даже объекты для флирта доставляются нам централизованно, подобно йоду и бумажным бинтам». И все-таки там она познакомилась с Рене. Но в Рене было что-то особенное, хотя, оказывается, именно это особенное и деквалифицирует его как любовника. О, господи, до чего все непонятно и нелепо!
Валли поискала свой серебряный карандашик, наконец нашла — он лежал вместе с бигуди. Карандаш был одним из немногих предметов, оставшихся ей на память о родителях. «À Louis de son amour aux yeux verts»[21], — было нацарапано беспомощными буквами на серебре. Валли долго смотрела на эту наивную надпись, затем попыталась представить себе безвременно скончавшуюся мать — «возлюбленную с зелеными глазами», это ей не удалось, она отогнала мысли о матери и вывела прямыми буквами, без наклона, под последней записью о предстоящей свадьбе военного времени:
«Ошибка в дислокации. В результате у меня одним опытом больше и одной возможностью выйти замуж меньше. Так покидаю я замок Хедервари и жалею только, что не смогу присутствовать, когда мой бывший жених и его мамаша обнаружат, что уже почти ощипанная ими жар-птица проскользнула у них между пальцами».
Она сунула дневник и кое-какие разбросанные мелочи в чемодан, накинула на плечи пальто и выскользнула в коридор. Дверь в комнату Рене была только притворена. Он играл на расстроенном рояле. Что это он там наигрывает одним пальцем — Шуберта или Легара? (Ничего другого он же не знает.) Оказалось, вальс Легара, один из самых старых. Под его звуки она танцевала еще в лицее. Вальс называется «Adieu, mon rêve» — «Прощай, моя мечта», это действительно неплохо подходит к данной ситуации! Проскользнув мимо двери, за которой бренчал ни о чем не подозревавший Рене, она состроила гримасу и послала ему воздушный поцелуй.
Ступеньки лестницы почему-то не скрипнули. На самой нижней лежала тусклая полоска света. Свет падал из кабинета на другом конце холла. Валли остановилась. Слышался шелест бумаги. Столь энергично могла писать только рейхсграфиня с бледно-голубой кровью. И, конечно, она писала сестре, настоятельнице женского монастыря, что вне монастырских стен в эти тяжелые времена приходится идти на компромиссы и соглашаться даже на несоответствующий их положению брак единственного сына, поскольку этим служишь более высоким интересам…