Нет, в самом деле, почему бы Франку на ней не жениться? Только если он женится на Стази, он ведь лишит себя возможности подкрепить выгодной партией свои широкие планы на будущее. Правда, представление о том, чтобы сойтись с женщиной ради карьеры, не слишком-то приятно или возвышенно, кто с этим спорит? Но, во-первых, он использует затем карьеру и продвижение к командным высотам мировой прессы лишь для того, чтобы устранить препятствия, которые все еще вынуждают сегодня талант выбирать между призванием и любовью; а во-вторых, можно жениться на молодой особе из богатой семьи, и не роняя своего достоинства. В конце концов и в тех кругах есть девушки, которые благодаря своей духовной восприимчивости и отсутствию предрассудков могут оказаться вполне подходящими для человека такого масштаба, как Гвидо Франк. Достаточно вспомнить Валли и Адриенну Рейтер. Два просто идеальных примера! Правда, примеры эти не лишены некоторых сложностей, допустим… Но Франк вполне может себе представить, что Адриенна отбросит свой политический сплин, как явление, связанное с девственностью, а Валли, именно в результате своей эксцентричности и склонности к приключениям, достанется ему.
Вереница соблазнительных картин: Валли в подвенечном платье рядом с ним, Валли едет с ним в свадебное и журналистское турне — открывать Южную Америку (все до мельчайших подробностей — так, как было бы на самом деле), — вереница эта вдруг оборвалась. Поезд тронулся. От толчка Франк чуть не повалился навзничь. Горбатая особа опять отдавила ему ногу; он только сейчас заметил, что глаза у нее полны слез и она держит в руке скомканный список убитых. Франк почувствовал, что людское горе, которым, казалось, пропитано все вокруг — и люди и предметы, — как бы проникло в него самого и уничтожило всю его энергию, порывы и предприимчивость. Карьера? Власть? Рука Валли? Ах, все это пустые мечты, фантазии! Реальная жизнь — это бесконечные скандалы с Ашенгрубершей, и укоры совести в отношении Стази, и раздражение из-за вынужденного подхалимства, и канитель в истории с отпрыском этого доктора Ранкля, этого мерзавца par excellence[22]. Реальная жизнь — теперешняя поездка по городской железной дороге в Хитцинг, в то время как коллега Леопольд — это выяснилось за обедом — с делегацией журналистов катит в Скандинавию, — Леопольд, у которого в жилах не кровь, а копировальные чернила, абсолютный нуль, хоть его и поддерживает христианско-социальный{11} партийный орган.
Заскрипели тормоза. Поезд остановился. И словно в музыкальной шкатулке, где снова возвращаются все те же пьесы, опять послышался простуженный голос:
— Знаешь, иногда я думаю, что для нашего брата есть только одно лекарство — это если бы можно было ехать и ехать все дальше, пока не выскочишь из этой неразберихи. — Говорил низенький бородатый человек в синей монтерской блузе, он рассмеялся и стал еще больше похож на гнома. — Но действительно — уехать туда, где уж ничего не услышишь ни про войну, ни про все это дерьмо.
От вида монтера, от его слов в душе Франка пробудилась какая-то окрыленность, которую он совсем недавно назвал «эоловой арфой моей поэтической фантазии». В звуках этой поэтической арфы, вернее, в различных своих лирических и драматических опытах Франк находил утешение всякий раз, когда его деятельность как репортера «Тагесанцейгера» отравлялась придирками цензуры или ограничивающими указаниями редакции. Не то чтобы ему наскучила профессия журналиста и он стремился перекинуться в художественную литературу. Он только считал, что в журналисте, обладающем темпераментом и талантом, всегда живет еще и поэт (см. Генрих Гейне).
И уже невзирая на то, что поезд медленно потащился дальше, Франк записывал на манжете «Балладу о мечте в городской железной дороге»:
Когда он вышел на своей остановке, он уже набросал с десяток строф, и их горькая меланхолия наполняла его гордым восхищением. «Припев», который он хотел поставить в конце первой и последней строф, казался ему особенно удачным: