Франк уже представлял себе, как звучит его œuvre[23], положенное на музыку, — что-нибудь в духе Рихарда Штрауса или Равеля, под аккомпанемент рояля. Например, со сцены маленького, но вошедшего в моду варьете «Лакомка», с художественным руководителем которого он подружился. А может быть, такую балладу следовало бы исполнить совсем в другом стиле и другой обстановке? С многоголосьем, в народном духе. Может, ее должен петь хор рабочего певческого ферейна «Форвертс», — с ним у Франка также имелись связи (через сводного брата Стази, который являлся секретарем ферейна).
Занятый этими мыслями, Франк наконец добрался до народного кафе, где должен был встретиться со старым школьным товарищем Тиглауэром. Этому Арно Тиглауэру пришлось в свое время отказаться от многообещающей сценической карьеры, после того как при железнодорожной катастрофе ему раздробило руку; он занялся тогда преподаванием сценического искусства и стал писать критические театральные заметки для провинциальной прессы.
Давнишний социал-демократ, Тиглауэр принадлежал к левому крылу партии и почитал «единственным героем нашего века» Фридриха Адлера, застрелившего прошлой осенью премьера — графа Штюргка{12} и теперь ожидавшего суда. Так как Тиглауэр не делал тайны ни из своего почитания, ни из своих бунтарских идей, его уже неоднократно вызывали в полицию, однако до сих пор протез руки и профессия актера (артисты в высших сферах издавна считались невменяемыми) спасали его от кары. Франк, чувствовавший себя в обществе Тиглауэра не очень-то спокойно, все же не хотел рвать связь с бывшим соучеником: из сентиментальности и ради возможной информации о событиях в социалистическом лагере, а также потому, что Тиглауэр с удовольствием вспоминал несколько сочувственных слов, сказанных ему о Франке товарищем Адриенной Рейтер.
Кафе было маленькое. Стоя на пороге, можно было окинуть его взглядом. Однако среди двух десятков посетителей Тиглауэра не было. Стенные часы над буфетом возвестили Франку, что уже двадцать минут пятого, — а свидание было назначено на четыре. Неужели бывшего актера на этот раз все-таки сцапали? Уже несколько дней ходили слухи, что военный министр потребовал ареста нескольких сотен левых социалистов, чтобы положить конец антивоенной пропаганде среди рабочих оборонной промышленности. Франк колебался — подождать ли еще или уйти. В это время к нему вразвалку подошел плоскостопый кельнер в засаленном фраке.
— Вы ищете, сударь, доктора Тиглауэра? Он пошел на почту и через четверть часа вернется. Вот его столик. Прошу садиться.
Несколько сбитый с толку, Франк последовал приглашению. Не спрашивая, кельнер принес ему стакан с серо-желтой жидкостью, от которой шел пар.
— До пяти разрешается только эта бурда. А после можно получить кофе и булочки. — Он горестно покачал головой и вытряхнул из тюбика на блюдце две таблетки сахарина. — Хороши мы, нечего сказать… А что господин доктор желает почитать? Ничего? А, понимаю! — Он исчез, но тут же снова появился и поставил перед Франком принадлежности для письма.
Франку и в самом деле пришло на ум записать только что сочиненную балладу. Но уже через несколько минут его прервали. За соседним столиком поднялся шум. Седой железнодорожник стучал кулаком по мраморной доске и кричал:
— Вечно одно и то же! Вот, мол, вернутся все домой, тогда поговорим по-другому! Чепуха! Мы сами должны начать!
В кафе воцарилась тревожная тишина. Затем с порога раздалось громкое «совершенно верно!». На пороге стоял Тиглауэр в небрежно наброшенном плаще и широкополой шляпе — не то Фиеско{13}, не то уличный оратор, агитирующий за восьмичасовой рабочий день.
— «Освобождение рабочего класса должно быть завоевано самим рабочим классом»{14}, — сказал еще Маркс. — Тиглауэр вызывающе посмотрел вокруг и, не заметив признаков протеста, решительно прошагал к буфету. Коротким, точным движением трости он перевел стрелку стенных часов на пять и звонко крикнул: — Господин обер! Кофе! — затем, чрезвычайно довольный, уселся рядом с Франком.
— Сервус, Гвидо! Удивлен? Диалектика, дружок, диалектика в словах и в поступках, все дело в этом… Ага, кофе уже несут! Да, весь секрет в этом! Или, как сказал поэт: «И Гегель, и тайны науки — все в этой доктрине одной, я понял ее, потому что…»{15}[24] Но что ты сидишь, точно воды в рот набрал?