Пожалуйста, держите меня в курсе — какая будет реакция на мое предложение послать в Стокгольм специального корреспондента, чтобы получать оттуда собственную информацию, — ведь Стокгольм сейчас выдвигается в первый ряд международных наблюдательных пунктов. Признаюсь, совсем между нами, что я сам бы охотно взял на себя эту миссию. Она имела бы безмерное значение для моего развития как публициста и литератора, ибо мне кажется, после недавних очень бурных, очень горьких, но и очень поучительных событий в моей жизни, давших мне определенный опыт, я стою в этой своей деятельности на чрезвычайно важном для меня перепутье. И мне кажется также, — я смею утверждать без излишней скромности, — что никто из членов нашего редакционного штаба не обладает такой квалификацией для этой стокгольмской миссии, как я. Доктор Кухарский отлично это понимает, но иногда поддается определенным не вполне благоприятным влияниям и, чтобы принять правильное решение, нуждается как бы в контрвлиянии. Я слышу, как Вы восклицаете: «Ага, знает лиса, где в курятник дыра!» — и я вынужден признаться: да, я очень рассчитываю на то, что Вы при случае замолвите за меня словечко, кротко, как голубь, и мудро, как змий, ведь только Вы, бесценная Хуртиглейн, это умеете. Зато, если только я получу эту корреспондентскую командировку, Вы будете обеспечены самыми питательными продуктовыми посылками из Швеции.
Насчет «чая» для Моппи я консультировался у первоклассного ветеринара. Лекарство это существует. В конце недели отправлю вам пачку. Поэтому можете обещать своему любимцу, что он скоро избавится от мучающих его глистов.
Пора кончать, как мне ни жаль. Но мое время истекло. Скоро напишу больше. А сегодня посылаю только еще маленькое литературное приложение — «Балладу о мечте в вагоне», мой последний поэтический опус. Шмелингер неистово жаждет заполучить его для «Голубой барки», но боится трудностей со стороны цензуры из-за революционно-пацифистского подтекста. Советует кое-что смягчить, а я никак не могу на это решиться. Мелодия нашей эпохи написана для трубы, а не для флейты.
Теперь уже решительно кончаю. Передайте, пожалуйста, всем моим коллегам наилучшие пожелания, а лично Вам шлет сердечный привет
Ваш Гвидо Франк.
VIII
Прага — Мала Страна, 18 апреля 1917 года.
Милая Валли!
Твое письмо, написанное два дня назад, я получила и, судя по следам губной помады на нем, полагаю, что ты действительно чувствуешь себя гораздо лучше. Все же мне было бы приятно узнать, что ты в своей переписке больше соблюдаешь этикет и распускаешься только vis-à-vis[27] меня. Конечно, в мое время молодая особа, общаясь со своей единственной двоюродной бабушкой, к тому же если та заменяла ей мать, всячески стремилась бы соблюдать соответствующие формы этого общения. Ведь эти формы, в сущности, лишь внешнее выражение естественных в данном случае sentiments filiaux[28], в которых отнюдь не последнее место занимает почтительность, но, увы, мы живем в эпоху распущенности, о чем мне чаще, чем хотелось бы, напоминают разные случаи в кругу моей собственной семьи. Я все же надеюсь, что ты проявишь должное внимание и известишь меня своевременно о дне твоего выхода из санатория. Под своевременным я разумею, по крайней мере, за три дня, — этот срок мне совершено необходим, чтобы собраться в дорогу. И, пожалуйста, не старайся убедить меня, что ты отлично можешь совершить путешествие сюда одна. Мое решение приехать за тобой непоколебимо. У тебя только что было воспаление легких, с этим шутить нельзя, и я не хочу вторично переживать такой шок, как месяц назад, когда мне сообщили о твоей болезни.
Я предполагаю быть в Вене вечером, накануне твоего выхода из санатория. Сначала я хотела взять с собою маленькую Агату Врбата-Тотцауер из Стршибро, она, после смерти твоего дедушки, живет у меня, но Шёнберг так долго ко мне приставала, что я наконец дала обещание, что возьму ее, да и она в этом случае самый лучший помощник, хотя бы потому, что ты знаешь ее с детских лет и она выходила тебя при дифтерите и при скарлатине. А вот когда мы поедем в Мариенбад, чтобы ты окрепла, с нами поедет Агата, она составит тебе компанию, а вечером будет кому почитать мне вслух. Агата не намного моложе тебя, ей в том году исполнится двадцать четыре, но до сих пор она еще похожа на подростка. Пока я в общем и целом ею довольна. Она предупредительна, и у нее очень хорошие манеры. Есть только в ее душе что-то непроницаемое, и потом, эта слабость ко всяким цыганским побрякушкам — к звякающим браслетам и тому подобному подчас внушает мне опасения. Иногда она, видимо, не понимает, что в определенные моменты ее интерес и присутствие совсем нежелательны. Эта ее толстокожесть порой мешает соблюдать ту меру такта, который стараешься выказывать в отношении родственников, даже когда они у тебя quasi[29] в услужении. Но то, что меня раздражает в Агате, должно бы у тебя, насколько я тебя знаю, наоборот, вызвать симпатию, поэтому считаю, что вы неплохо поладите.