Меня опять прерывают. Это художник Каретта, которому ты дал свою визитную карточку, пришел, чтобы засвидетельствовать свое почтение. Он годился бы на киноплакат, вот уж типичный красавец мужчина. О-о-о-х…
Пятница, 15 июля.
Мое письмо совсем измялось, и не удивительно, я две недели таскала его в кармане. Но теперь я его наконец отправлю. Телеграмма твоя — восхитительна. Да, совершенно верно, завтра я выхожу замуж за Каретту.
Как это случилось, я сама хорошенько не знаю. Но это и не важно. Ты, вероятно, заметил, что я слегка во хмелю. Желаю тебе всего, всего самого лучшего, Медведюшка. И, конечно, мы останемся по-прежнему добрыми старыми друзьями.
Твоя, отныне больше не склонная к буддийскому смирению, а весело качающаяся на волнах жизни,
навеки неисправимая
Валли.
XI
Прага, ? июня 1917 года.
Милое дитя мое, Адриенна!
Как ты можешь судить по датировке, я не знаю точно, какое сегодня число. Правда, я могла бы посмотреть в календаре, но он стоит на папином письменном столе, а я уже разделась и улеглась в постель. Совсем разбита после очень утомительного дня (сначала была у Оттилии, которая опять в положении, затем сопровождала на примерку тетю Каролину, потом бесконечный сеанс у фотографа Лангханса — я хочу сделать папе сюрприз ко дню его рождения). Каким образом после всего этого я еще нашла в себе энергию написать тебе — для меня действительно загадка. Поэтому ты меня извинишь за каракули, нацарапанные карандашом. И надеюсь, ты разберешь их. Хотя эта записка, конечно, не настоящий ответ на твое последнее и первое письмо (где вложена фотокарточка), а своего рода платеж в счет долга. Карточка очень милая, только мне кажется, у тебя немного щеки ввалились. Вероятно, ты питаешься как попало. Ведь в Швейцарии же нет недостатка в продуктах? Кстати, кто этот молодой человек с пышной темной шевелюрой? Он очень интересный, видимо, южанин. Ты ничего о нем не пишешь. Или я в твоем письме нечаянно пропустила? К сожалению, письма этого у меня нет под рукой. Оно, наверное, осталось у папы, в конце недели я ездила его проведать. То, на что я тебе всячески намекала, все-таки произошло. Папино превосходительство получил новое назначение — и они теперь стоят неподалеку от Вены, в совершенно восхитительной местности. Я сама намерена туда перебраться хотя бы на несколько месяцев — проведу там лето и осень. Разумеется, при условии хоть сколько-нибудь подходящей квартиры. Папе, правда, уже кое-что предлагали, но ты ведь знаешь его: если у дома барочная крыша и в комнатах мраморные камины, ему этого уже достаточно. Я же за свою жизнь научилась отказу от всяких требований, кроме одного, и я еще слишком женщина, чтобы и от него отречься. Я имею в виду мою слабость к ванной и небольшому комфорту. В этом отношении о тех квартирах, которые я, по желанию папы, осмотрела, просто не стоит говорить. Однако его превосходительство обещал похлопотать, чтобы нам дали маленькую виллу, которая была занята подчиненной ему канцелярией, но никак ею не использовалась. Вилла находится совсем близко от папиной службы, и вообще это было бы для нас идеально. Никакой чрезмерной роскоши, но и ничего затхлого, мещанского, она напоминает мне домик, который мы в 1912 году снимали в Бад-Ишль. Кроме того, она называется еще «Вилла Елена» и, как говорит его превосходительство (он старый знакомый твоего покойного деда Александра), «сделана как будто по заказу». Ну, посмотрим.
В субботу мы слушали в Придворной опере «Лоэнгрина». Увертюра, звучавшая в огромном темном зале, — он всегда напоминает мне гигантскую раковину, в которую тебя посадили и зачаровывают звуками, — увертюра была, как всегда, восхитительна. Но само исполнение разочаровало меня, особенно Эльза. (Какая-то толстенная баба, к тому же ярко выраженная северогерманка, после второго акта папу уже невозможно было удержать, и мы ушли.) В воскресенье под вечер я осматривала выставку, которую, по желанию императрицы, устроили в пользу сирот военного времени. На ней выставлены туалеты для коронации, привезенные из Будапешта. Выставка помещается во Дворце венгерской гвардии, в Кавалерийском зале, о роскошных зеркалах которого я и раньше много слышала. Там действительно прекрасные венецианские зеркала и все, что соответствует пышному веку париков, — золотые канделябры, гигантские малахитовые вазы, гобелены и портреты былых владельцев, но на мой вкус — несколько холодновато и резко. Посредине зала воздвигли эстраду со ступеньками и на ней выставили манекены в коронационных одеждах императрицы Циты и двух эрцгерцогинь. Не платья, а мечты из брюссельских кружев и ренессансных вышивок. Однако мне при взгляде на этих величественных кукол без головы становилось жутковато (тут, вероятно, была причиной и книжка, которую мне тетя Каролина привезла на вокзал для дорожного чтения, оказалось — биография несчастной королевы Марии-Антуанетты!). Я условилась, что встречусь потом с папой в придворной кондитерской Демеля на Кольмаркте, где мы часто встречались, когда были женихом и невестой. На первый взгляд там все как будто осталось по-прежнему — обитые красным мягкие кресла, и штофные занавески, и мейсенский фарфор. И публика по-прежнему интернациональная, хотя много военных. И все-таки это уже не прежний Демель. И не только из-за кофе-эрзаца и имитации сбитых сливок. Люди ведут себя так шумно, так легко затевают споры, суют окурки в чашки. У меня возникло то же тоскливое чувство, какое я испытываю, когда вижу прекрасную старинную мебель, шелковая обивка которой посеклась и на свет вылезают конский волос или иные компрометирующие dessous[39], малоуместные в гостиных. Папа оказался в еще более мрачном настроении — ему, бедняжке, пришлось довольно долго сидеть в одиночестве и ждать меня (наши часы, бог ведает почему, разошлись на полтора часа!). К счастью, Гвидо Франк, который мне обычно действует на нервы своим слишком живым темпераментом, потащил нас вечером в Народный театр смотреть раймундовского «Расточителя»{28}. Блестящий спектакль, поставленный в лучших традициях комедийного жанра. Это был действительно здоровый смех. И все-таки, когда я думаю об этой венской поездке, я нахожу в своих воспоминаниях какой-то осадок.