Сейчас заметила, что этим карандашом уже невозможно писать. Да и поздно. Мне хотелось перед сном еще кончить томик стихов, который одолжил Франк, но, наверное, уже не смогу. Я читаю его с самого возвращения и все никак не могу одолеть. Какая-то наркотическая поэзия, чувства переливаются через край, кажется, будто твоя душа попала в горячую, надушенную, мыльную ванну. Ты автора, конечно, знаешь, хотя бы с виду. Это молодой Франц Верфель{29} (из тех Верфелей, что живут в районе Парка под Градом), такой щекастый толстяк с очень красивыми близорукими глазами, он ходил одно время в тот же танцкласс, что и Валли. Вот уж никогда бы не поверила, что из него выйдет поэт, скорее врач-гинеколог. Но разве угадаешь, что кроется в твоем ближнем?
Ну, теперь уже решительно заканчиваю! Впрочем, еще кое-что. Третьего дня приходила одна из этих твоих странных знакомых, некая фрау Каливодова, она хотела сообщить тебе новости про своего сына и пасынка или воспитанника, с которыми ты, по ее словам, дружила. Они оба попали в плен к русским, но, кажется, чувствуют себя хорошо. По крайней мере, так я поняла эту даму. Она не очень хорошо владеет немецким. Если ей не хватает слова — она говорит его по-чешски, а ты знаешь, как скудны мои познания в этом языке. Я попросила ее все написать, чтобы я могла тебе переслать. Она и написала, и ты найдешь в конверте еще две записки, которые она дала мне.
А теперь — спокойной ночи, дитя мое, Ади! Береги себя и черкни как-нибудь опять своей маме, которая тебя целует за себя и за папу, он, наверное, еще сам тебе ответит.
Елена.
Милая Ади!
Вы давно ничего обо мне не слышали. Признаться, письма писать я не люблю. Да у меня для Вас и не было новостей. А потом я не знала, находитесь ли Вы еще за границей. Поэтому я и явилась к Вам домой, чтобы узнать, куда сообщить Вам мои новости, теперь у меня кое-какие есть. И тут мне Ваша матушка сказала, что как раз собирается отправить Вам письмо, и я могу приложить к нему записку. Поэтому прилагаю эти строки и еще письмо от Йозефа Прокопа, вероятно, оно Вам будет интересно, да и он хотел бы получить вести от Вас. Письмо от Прокопа мне принес зять нашей бывшей дворничихи в Смихове. Он вернулся из России при обмене инвалидов войны. Привез он мне письмо и от моего Роберта. Он встретился с обоими в разных городах по пути на родину. Вот как мир тесен! Точно одна улица. Я была просто вне себя от радости, Вы, конечно, представляете. У нас дома по такому случаю говорят: как с неба свалилось. Но так бывает один раз за целую вечность. Может быть, мне следовало бы также переслать Вам письмо Роберта, но я не могу. И Вы поймете почему. Это первое настоящее письмо от него из плена. До сих пор приходили только открытки в несколько слов. Он пишет, что живет хорошо. Его еще в феврале выпустили из лагеря, оттого что он квалифицированный рабочий, а такие, говорят, очень нужны. Все же он работает не по своей специальности, а подручным в мебельной мастерской, правда, чудно? Но он еще мальчиком помогал моему мужу, когда у нас делали ремонт, и действовал кистью лучше отца. Относительно тамошнего положения он пишет, — с тех пор как царя убрали, для рабочего люда еще мало что изменилось. Но, говорит, порядок только начали наводить, а то, что адвокаты, коммерсанты да новые господа министры называют «русской революцией», это только первая проба, настоящие дела еще впереди. И потом он пишет: передай это Ад. (т. е. Вам), если у тебя есть связь с ней. И передай также, что я два раза получал от нее открытки через Красный Крест и посылочку. Но посылочка, пишет он, была полупустая, наверно, по пути из нее кое-что повытаскали. Он тут же написал Вам открытку с благодарностью, но кто знает, дошла ли она до Вас, поэтому он еще раз благодарит через меня; он страшно обрадовался, что Вы его не забыли, а посылок больше не посылайте, лучше деньги отдать на дело (какое — вы знаете!), это будет ему такая же радость, все равно что посылка. Впрочем, он считает, что через некоторое время мы сможем получать от него посылки, когда русский народ возьмет все в свои руки.