Удар попал в цель. Голос у Ранкля словно заржавел:
— Вам угодно забыть, тетя, что я был на передовой и вернулся оттуда не по своей прихоти… Простите, я сам не люблю об этом упоминать, но вы, видимо, совершенно забыли, что у меня награда за фронтовое ранение.
— Ах, ты все боишься, как бы не забыли про твою бронзовую медальку. А я знаю офицеров, которых, несмотря на ранения — и какие ранения! — невозможно было удержать в тылу.
Ну, это уж слишком! Как смеет эта старая ведьма, — она же, по словам его жены, подменяла шоколад леденцами от кашля в посылках для солдат, не говоря уже о том, что она владеет акциями винокуренного завода, вся дирекция которого сидит в тюрьме за надувательство при военных поставках, — как смеет эта ведьма сомневаться в его патриотической готовности к самопожертвованию? Как смеет она намекать на позорную сплетню, будто он, во время своего кратковременного пребывания в 1914 году на сербском фронте в должности офицера-интенданта, ни разу не был на линии огня и получил ранение, свалившись с повозки во время первого панического отступления?
И он заорал:
— Я попрошу воздержаться от подобных инсинуаций! Особенно со стороны женщины, у которой на совести столько… шоколада.
— Voilà le pot au noir![5] Оказывается, это все Оттилия, тихоня, это ее ядовитый язычок. А господин супруг отбрасывает последние жалкие остатки приличия.
— Я только с вас беру пример, милая тетя.
— Сказать тебе откровенно, кто ты в моих глазах, милый Фридрих? Ты — болван.
— Те-те-те-те.
— Ты бош.
Казалось, Каролина нажала на кнопку воспламеняющегося устройства. Ранкль взорвался.
— Что? Эта унизительная французская брань… И в немецком доме… Да еще сейчас, во время войны! Тьфу! Тьфу! Остается только плюнуть… Какое национальное и персональное разложение!
Каролина, до сих пор досадливо пожимавшая плечами, вдруг выпрямилась и стала как палка:
— Silence, la domestique![6] — И, уже не удостаивая больше ни словом яростно бормотавшего Ранкля, она обратилась к экономке, которая вошла незаметно и оказалась свидетельницей этой сцены: — Ну, что у вас опять стряслось, Шёнберг? Вы что — язык проглотили? Обычно вы за словом в карман не лезете.
Как выяснилось, экономка пришла осведомиться, что делать с фрау доктор Ранкль, с которой случился обморок.
— А это и должно было случиться! — констатировала Каролина, рассеянно слушая Шёнберг, пространно повествовавшую о том, как она оттащила потерявшую сознание Оттилию от гроба отца, уложила ее на диван в музыкальной комнате и привела в чувство с помощью нюхательной соли.
— Это, естественно, должно было случиться, Оттилии не следовало находиться здесь. При всем моем уважении к смерти, я считаю, что беременной женщине, да еще на сносях, не место на похоронах. И к тому же в такую погоду. Это крайне рискованно, могут произойти преждевременные роды. — Где же у Ранкля чувство политической ответственности за рост населения, о котором он то и дело твердит? Подчиняясь этому чувству, он в начале войны сделал своей Оттилии второго ребенка — через пятнадцать лет после первого, в 1915 году — третьего, прошлым летом — четвертого, того самого, которого она сейчас донашивает. Если он помешался на идее многочисленного потомства, так пусть бы хоть оберегал свою наседку! Но ведь Оттилия — одна из ближайших законных наследниц, и Ранклю, понятно, хотелось, чтобы и она присутствовала, когда, после похорон, будут вскрывать завещание. Хорош гусь! А теперь вот — пожалуйста! И поделом! Каролина защелкнула лорнетку.
Фрейлейн Шёнберг поняла жест своей барыни и сразу перешла к делу, — как быть дальше.
Ответ был дан в таком тоне, который заранее исключал какие-либо возражения.
— Господин доктор возьмет извозчика и отвезет госпожу Ранкль домой.
— Прошу прощения, — отозвался Ранкль хрипло; вид у него был укрощенный, и он рассеянно теребил манжеты, — но так, как вы себе представляете, дело не пойдет.
Каролина изобразила безграничное изумление:
— Это ты серьезно? После такого обморока Оттилия не может здесь оставаться. В ее-то положении! Или ты хочешь, чтобы она ехала домой одна?
— Я попрошу мне ничего подобного не приписывать. Свои обязанности в отношении жены я сам знаю. Но я знаю также свой долг перед покойным и, будучи сейчас единственным мужчиной в семье, считаю, что мое место здесь, у гроба.