В полном недоумении Франц Фердинанд посмотрел на товарища.
Паковский скривил лицо, передразнивая удивление Франца Фердинанда.
— Никогда ни о чем таком не слышал?
— Нет. Впрочем — подожди. У моей кузины Ади вечно валялись повсюду вот такие брошюрки.
— Это та, которая вышла замуж?
— Нет, ту зовут Валли. А та, про которую я говорю, — Адриенна. Она в тысяча девятьсот четырнадцатом году училась в Женеве, в университете, а когда началась война — так и осталась в Швейцарии. Если верить тете Каролине — мы зовем ее в семье «великий могол», — то Адриенна опасная нигилистка, член шайки убийц и поджигателей и окончит жизнь на виселице. Отец мой, вероятно, еще худшего о ней мнения. Но это лучше, чем если бы он был о ней хорошего мнения. Конечно, Адриенна и дома уже считалась enfant terrible[41]. У нее друзья — из Социалистического союза молодежи, во время большой стачки типографских рабочих она раздавала на улице листовки, и ее арестовали. А ведь нашему дедушке принадлежала одна из крупнейших типографий! Но Адриенне было наплевать. И ей было также все равно, что думает и говорит про нее семья. «Моя семья, — говорила она обычно, — это социализм».
Франц Фердинанд замолчал и с любопытством стал глядеть на Паковского, словно никогда еще по-настоящему не видел его.
— Значит, ты тоже социалист?
Паковский ухмыльнулся, предвкушая то смятение, которое вызовут у товарища его слова:
— Я? Нет.
— Пожалуйста, без глупых острот! Зачем же ты тогда читаешь такие вещи?
— Зачем читаю? — повторил Паковский. Тон, которым он это произнес, допускал множество толкований. Или он смеялся над собой? Или хотел высмеять Франца Фердинанда? Или его мучили какие-то сомнения? Нелегко было понять его. — Я мог бы ответить — из профессионального интереса, — продолжал он. — И в этом была бы доля правды. Запрещенная литература для нас, книготорговцев, все равно что черная икра. Истинная же причина… да, но ты опять подумаешь, что я шучу, и я на твоем месте, вероятно, тоже подумал бы… ну да все равно, примешь ли ты всерьез или в шутку: меня интересуют эти социалистические брошюры потому, что я прирожденный болельщик в отношении жизни и всемирной истории, и в качестве такового желаю знать, какая идет игра. Понятно тебе?
— Нет. Для меня это слишком сложно.
— Ничего. Другие не умнее тебя. Иначе эта победоносная война давно бы кончилась. Или совсем бы не начиналась.
— Какое это имеет отношение?
— Всяческое, сын мой. Вот послушай! Ты полагаешь, что, когда эта пальба кончится, мирная жизнь будет опять такой же, как прежде? Ничего подобного! Делать детей не так уж просто, как говаривал мой отец, этот мой «дальний родственник». Прежде чем осядет то, что сейчас поднято, произойдет еще несколько землетрясений, полетят еще два-три престола и иные почтенные институты. В частности, весьма вероятно, полетит и наша возлюбленная монархия. Это же логично, разве нет?
— Не знаю. Но очень хотел бы знать, откуда ты-то все знаешь.
— От болельщиков.
— Очень жаль, но я все еще ничего не понимаю.
— Сейчас поймешь. Я сказал, что после войны произойдет несколько основательных переворотов. И ты меня спросил, откуда мне это известно. От болельщиков, ответил я. От болельщиков и из книг; читать — это в конце концов тоже значит «болеть». И если у человека в голове есть хоть капля смекалки, он быстро поймет: за последнее время в войнах появилось что-то такое особое — стоит им кончиться, и начинаются революции. Так было в семьдесят первом. Тогда за войной последовала Парижская коммуна. А после войны с Японией в России произошла революция девятьсот пятого года. На этот раз тоже так будет. Можешь быть уверен. Только теперь кое-что крупнее взлетит на воздух. Оттого, что война тянется дольше. И оттого, что есть больше социального динамита и больше пиротехников, которые умеют с ним обращаться. Подожди! Не говори мне, что ты опять ничего не понимаешь. Сейчас объясню тебе, что я имею в виду, когда говорю о динамите и пиротехниках.
Паковский снова взял из рук Франца Фердинанда брошюру и раскрыл ее на загнутой странице. Поднеся текст совсем близко к круглым близоруким глазам, так что стало казаться, будто он водит носом по следу, Паковский начал читать отдельные фразы и слова. В промежутках он сопел и что-то бормотал.
— Ага… вот! «Долго ли еще намерены вы терпеть преступную человеческую бойню… Опомнитесь! Пока народ не поднимется, конца не будет… Богачи могут еще долго переносить войну… Но мы, рабочий люд всех стран, уж слишком долго терпим убийства, голод и нужду… Рабочие! Товарищи! Довольно братоубийства!.. Протягиваем братскую руку через всяческие блокады, через разделяющие нас поля сражений… Долой виновников гнусного преступления — войны! Долой капиталистических воротил и всех, кто на ней наживается! Наши враги — не французский или русский народ, а наши немецкие помещики, капиталисты и их заправляющие всем ставленники, члены правительства». — Паковский поднял глаза. — Хорошо сказано, верно? Заправляющие всем ставленники. Тут все: и коррупция и хищничество. — Он сплюнул и продолжал: — Это сказал депутат Либкнехт{32} в прошлом году в своей речи, произнесенной им первого мая в Берлине. За это он сидит в тюрьме. Но люди, к которым он обращался и которые пришли, чтобы услышать, как он выразит их мысли и чувства, эти люди — динамит… Или вот что, я тебе еще прочту. Слушай! — Он полистал брошюру, нашел еще одно заложенное место и прочел: «Интернациональная конференция в Циммервальде{33} прежде всего по настоянию русских товарищей бросила Интернационалу социал-патриотов перчатку. От их манифеста веет горячим дыханием жизни, надежды, революции. Пролетарии всех стран, предательство дела социализма ввергло народы в гибельную мировую войну; докажите господствующим классам, что Интернационал жив и спросит с них за всю пролитую кровь и слезы. Пролетарии в шинелях, поверните винтовки! Конец войне! Хлеб, свобода, мир!»