Согласно лагерному уставу, всякое общение между пленными и охраной строго воспрещалось. Пленные имели право приближаться к колючей проволоке не ближе чем на десять шагов, и караульным был отдан приказ стрелять, в случае если нарушивший это правило при первом окрике не остановится. Однако, с тех пор как существовал лагерь, такие инциденты имели место только в чрезвычайно редких случаях, да и то уже очень давно. Как правило, караульные преспокойно разрешали пленным подходить к самой проволоке и выменивать на табак или хлеб медные кольца, выточенные из неразорвавшихся снарядов, березовые портсигары, деревянных змеев, туески из лыка и другие поделки.
Русский, кивавший Францу Фердинанду, тоже держал в руке резной портсигар. Голова у него была обмотана грязно-желтым платком, его морщинистое лицо было того же цвета, и на нем, казалось, живут одни глаза — неестественно большие, выражавшие и жажду непременно что-то получить за свое изделие, и страдание. Когда он понял, что Франц Фердинанд заметил его, он просунул портсигар между проволокой и сказал сиплым, свистящим голосом, какой бывает у больных горловой чахоткой:
— Вот… возьми! Дай брот… маленький штюк. — Он описал левой рукой овал не больше ладони. — Такой штюк… гут?
Фердинанд проверил, нет ли кого поблизости, затем сделал жест, который был и отрицательным и извиняющимся: он хотел показать, что предлагаемый обмен его не интересует. В самом деле — на что ему еще один портсигар? У него их и так уже два. Да и ломоть хлеба у него в кармане — это все, что осталось от дневного рациона, а следующий выдадут только завтра в полдень. Но так как русский его жеста, видимо, не понял, Франц Фердинанд заявил:
— У меня ничего нет. Хлеба ниету… Понимаешь? Ниету!
— Да. Есть, — прохрипел русский. Он снова начертил в воздухе овал, гораздо меньше, чем в первый раз. — Такой маленький штюк… Гут?
Франц Фердинанд покачал головой и снова зашагал, как полагается часовому. Но ему пришлось сделать над собой некоторое усилие. Он старался не встречаться взглядом с большими темными глазами русского, что ему, однако, не вполне удавалось. Когда он уже прошел мимо пленного, у него возникло жуткое ощущение, что эти глаза следуют за ним, что они впиваются в него и не отпускают.
Остаток своего пути он шел, невольно замедляя шаг, а дойдя до конца, постоял на месте дольше, чем требовалось; потом повернул обратно.
Пленный не двинулся. Он даже не изменил позы, и его рука с портсигаром все еще была протянута. Франц Фердинанд сделал равнодушное лицо и уставился прямо перед собой, твердо решив не слушать, если русский снова начнет канючить. Но тот хранил молчание, не подзывал, не шевелился; только его выпирающий кадык судорожно двигался вверх и вниз. И это судорожное, отчаянное глотание, которое Франц Фердинанд уловил, лишь бегло покосившись в сторону пленного, запомнилось ему с необычайной отчетливостью; он почувствовал, как взгляд жутких глаз снова следует за ним не отрываясь.
Еще два раза Франц Фердинанд промаршировал положенным путем туда и обратно. Пройти в третий раз мимо пленного он был уже не в силах. Ноги сами повернули к колючей проволоке; рука, словно сама собой, вытащила из кармана ломоть хлеба; смешивая русские и немецкие слова, губы произнесли:
— На, возьми!.. Ниет! Мне не нужно твоего портсигара. Оставь себе. Ниет! Ниет!
Однако русский соглашался взять хлеб лишь в обмен на свой товар. Франц Фердинанд подчинился. Только теперь пленный схватил хлеб, но почти одновременно глухо вскрикнул и бросился прочь. Ломоть хлеба упал на землю.
Франц Фердинанд не понял, что произошло. Он в смятении обернулся и — отпрянул. Перед ним, насмешливо вздернув верхнюю губу с щетиной рыжеватых усиков, стоял фельдфебель Шимович.
— Гляди-ка, гляди-ка, конечно, господин вольноопределяющийся Ранкль! — прошипел тот сквозь черноватые мелкие зубы грызуна. — Торговая сделка с русским. Да еще на посту. Прелестно. — Он вдруг резко изменил тон и заорал, причем его отвислые щеки стали багрово-сизыми: — А вы знаете, чем это грозит, если я вас предам военному суду?.. Что? Язык проглотили? Обычно ваш язык молоть умеет? Вы… вы, интеллигентишка! Вы… — Шимович еще раз с расстановкой, словно прожевывая, повторил презренное и ненавистное ему слово «ин-тел-ли-гентиш-ка!», затем приказал: — Подать сюда портсигар!.. Так, я его конфискую. А завтра утром во время ротного рапорта вы доложите о происшествии и попроситесь под двухнедельный арест. Ввиду грубого нарушения устава караульной службы. Понятно? А теперь можете… стоп! — Его взгляд упал на кусок хлеба. Щетинистая верхняя губа снова обнажила в коварной усмешке его хомячьи зубы. — Наступите-ка на хлеб!.. Ну, живо!.. Еще раз, да покрепче… Еще! Совсем вдавите в землю!.. Так, хватит. Идите! Что вам еще нужно? Идите!