Франц Фердинанд был в ярости, но он сделал над собой усилие, «отдал честь оружием», как полагалось по уставу, и отмаршировал.
Дойдя до конца проволочного ограждения, он повернулся; Шимовича уже не было. И сейчас, когда он яростно шагал вперед, так что размокшая глинистая почва громко чавкала под сапогами, Франц Фердинанд вдруг понял совершенно отчетливо, что он должен был сделать, когда «лизун и задавака» приказал ему втоптать хлеб в грязь. «Прикладом по роже… лупить прикладом по роже… ведь ты же не… ах, проклятие, да ты червь, Франц Фердинанд, ты червь! Отвратительный, жалкий, трусливый червяк, фу, черт!»
V
Франц Фердинанд обвел унылым взглядом окошко ротной канцелярии, закатал рукава рубашки, потянулся к пыльной тряпке, но, не дотянувшись, опустил руку. Уборка считалась штрафной работой, и спешка была бы здесь совершенно неуместной. Франц Фердинанд оперся локтями о подоконник и положил подбородок на сплетенные пальцы.
Стояла воскресная тишина. Пустой двор казармы пекся на августовском солнце. На веревке позади унтер-офицерской столовой висела длинная ночная сорочка, вяло и неподвижно — словно ночное привидение в отставке. На улочке, которая начиналась за стеной казарменного двора и вела к далекому дымному массиву вокзала, два мальчугана играли с пестрой кошкой. Перед одним из низких, давно уже не беленных домов сидело несколько женщин с вязанием; сбившись в кучу и непрестанно двигаясь, они напоминали стайку воробьев, слетевшихся вокруг конского навоза. Где-то по соседству расслабленно дудела старая шарманка:
Из мелодии снова и снова выпадало несколько тактов, словно у шарманки начиналась икота. Франц Фердинанд почувствовал, что голова у него тяжелеет от усталости. Он закурил сигарету. Сквозь голубовато-белую завесу дыма он увидел, как на другом конце улочки появилась фигура мужчины. Лица он еще не мог разглядеть, но в походке ему почудилось что-то неприятно знакомое. Неужели идущий там человек — его отец? Но какие дела могли быть у доктора Ранкля в Будейовицах? Франц Фердинанд разогнал рукою дым сигареты и прищурился. Тут мужчина свернул за угол и скрылся из глаз. Мальчуганы продолжали играть с пестрой кошкой. Стайка вязавших женщин тоже была на месте. А незримая шарманка продолжала дудеть, по-прежнему запинаясь, модную песенку о поездке на конке:
Ах, эта жалоба шарманки, этот солнечный зной и воскресная скука семейных выездов за город под командой отца! Словно тяжелый кошмар, это воспоминание сдавило грудь Франца Фердинанда. Ни одной минуты не проходило без приказа или поучения:
— Голову выше, грудь вперед! А теперь споем, начинай-ка: «Прекрасней смерти в мире нет…» Ты знаешь, как называется эта горная порода? А вон те деревья — ясени, римляне делали из них древки для дротиков. А сколько человек входило в римскую манипулу? Просвисти-ка сигнал к беглому шагу!
…Марш… Марш! Металлическая каденция трубного сигнала отразилась от флигелей казармы. Нить воспоминаний порвалась. Франц Фердинанд неуклюже выпрямился. Во дворе возле караулки стоял горнист и дудел в сверкающий горн. Он держал горн слегка наискось, направив вверх, и казалось, что горнист стреляет звуками в единственное облачко, белеющее в светло-голубом августовском небе.
За спиною Франца Фердинанда кто-то толкнул дверь. На пороге появилось багровое, рассерженное лицо дежурного капрала:
— Ты что, оглох? Арестованным строиться. Бегом марш!
Впечатления от последующей четверти часа — смутные, отрывистые, воспринимавшиеся словно сквозь завесу снежной метели, — прояснились для него лишь позже, когда он снова стоял перед окном ротной канцелярии и, проведя несколько раз по стеклу тряпкой, прервал работу, чтобы достать сигарету.
Он еще раз представил себе все по порядку. Как он бросился в спальню. Затянул ремень. Помчался вниз по лестнице, а капрал с бранью следовал за ним. И все-таки явился к караулке последним из всех арестантов. Фельдфебель, ворча, назначил ему и на другой день наряд вне очереди. Увидел, что дежурный лейтенант вышел из караулки с каким-то господином в синем костюме и в цилиндре. По приказу сделал три шага вперед. Уставился отсутствующим взглядом в полные негодования, водянистые, выкаченные глаза отца. Смотрел и смотрел — а на него, в течение, по крайней мере, пяти минут, сыпались негодующие слова нагоняя. Неужели в нем нет ни капли честолюбия? Ни тени самодисциплины? И ему непременно нужно позорить свой полк, свое отечество и прежде всего — своего отца? И само собой, он не заслуживает, чтобы его на вторую половину дня отпустили. Но если господин лейтенант все же готов предпочесть милосердие справедливости, пусть Франц Фердинанд возблагодарит бога, получит увольнительную и явится к отцу в «Богемскую корону». Но сначала следует, конечно, закончить протирание окон. Служба есть служба, хоть кровь из носу, хе, хе…