Каролина прищелкнула пальцами.
— Во-первых, ты сможешь еще поспеть на кладбище, если, конечно, не будешь тут слишком долго канителиться. И во-вторых, пожалуйста, не воображай, будто без тебя уж никак не обойдутся. Не такая ты важная птица, mon cher[7], вовсе нет. — Она прервала себя, чтобы выгнать экономку, которая с наслаждением внимала этому диалогу: — Что еще вам здесь нужно? Займитесь больной! — Затем, снова обратившись к Ранклю, с напускной небрежностью продолжала: — Ну что, Фридрих? Надумал?
— Да. Я отправлю с ней Франца Фердинанда. В конце концов может же семнадцатилетний мальчик проводить домой свою мать?
— Пожалуйста. Если все непременно должно делаться по-твоему…
— Должно и будет! — Эти слова прямо-таки вырвались у него из глубины души. — Голову могу дать на отсечение, уважаемая тетя.
Каролина на миг растерялась. Но тут же задрала нос и, скривившись, небрежно бросила:
— Мерси. Я это учту.
— Как угодно.
Ответа не последовало. Каролина отвернулась и стала заводить свои часики-медальон.
III
Ранкль мысленно дал тетушке Каролине пинок в тощий зад, мысленно с шумом хлопнул дверью, а затем неслышно и молча, но гордо выпрямившись, покинул комнату и пошел отыскивать сына.
Франца Фердинанда не оказалось ни в гостиной, ни в одной из соседних комнат, где прибывшие на похороны друзья и родственники покойного ввиду неожиданной задержки коротали время, усердно сплетничая. Не оказалось его и в музыкальной комнате. Зато там сидела Оттилия, окруженная роем пожилых дам, и с явным аппетитом пила очень горячий бульон, от которого шел пар.
Неудача разозлила его. Всегда вот так с этим мальчишкой! Когда он нужен — его нет; а вот когда он не нужен… И тут сейчас же возникло воспоминание о неприятном инциденте летом 1915 года. Выдвинутый Ранклем план создания военизированной организации молодежи — Югендвера был тогда одобрен, и чтобы иметь возможность без помех заняться подготовительными мероприятиями, а также лелея тайную мысль о приятном времяпрепровождении соломенного вдовца, Ранкль устроил жену и детей неподалеку от города, в крестьянской усадьбе, принадлежавшей родителям одного из его учеников. Сам он ездил в деревню, к своим, только по воскресеньям, остальное время жил в спальне — единственной жилой комнате пронафталиненной городской квартиры. Каждый день приходила племянница привратницы, чтобы немного прибрать. Ранкль лишь изредка встречал ее на лестнице. Она была толстая, неряшливая, и от нее пахло потом. Ранкль едва удостаивал ее взглядом. Но однажды, когда он после затянувшегося допоздна празднования победы не услышал будильник, она энергично принялась расталкивать его. И тут он обнаружил в ее движениях какую-то соблазнительную волнообразность. С тех пор он стал регулярно опаздывать каждый вторник и пятницу. Из-за приторного запаха пота, вызывавшего у него затем отвращение, он всякий раз решал покончить с этими шалостями. Однако соблазн ленивых волнообразных движений оказывался сильнее его твердых намерений, тем более что удовольствие не стоило ни гроша. И вот однажды, как раз в ту минуту, когда Ранкль собирался надеть брюки, входную дверь отперли. Застигнутая врасплох парочка едва успела собрать разбросанные по комнате компрометантные части женского белья и скрыться с ними в платяном шкафу. Но воспоминание о тех двадцати минутах, которые Ранкль, задыхаясь от нафталиновой вони и страха, провел в тесном шкафу, в то время как Франц Фердинанд, приехавший в Прагу на несколько часов с грузовиком, отправленным на рынок, обшаривал ящики ночного столика и картонки с манишками, — воспоминание об этих нестерпимых двадцати минутах терзало его все вновь и вновь! И хуже всего было то, что Ранкль до сих пор не знал, заметил мальчуган что-нибудь или нет. Из поведения Франца Фердинанда ничего нельзя было заключить; при каждом вопросе отца он замыкался в себе и вел себя как типичный тихоня и плохой ученик, — внешне покорный, а в душе строптивый.
И надо же было, чтобы подобная история случилась с воспитателем юношества, да еще такого масштаба, как Ранкль! Ему этот сын вообще доставлял мало радости и много неприятностей. У парня не было никакой молодцеватости, никакого чувства дисциплины, и тут не помогали ни воспитание, ни достойный пример. Гусарский мундирчик, который ему подарили к его шестилетию, ничуть его не восхитил. А вот игрушечной кухне он очень обрадовался и играл с ней, уже будучи четвероклассником. И, конечно, сын старался уклоняться от маршировок и всяких спортивных упражнений. Настоящий рохля, иначе его не назовешь. Ничего удивительного, что, когда он, по настоянию Ранкля, хотел поступить в военное реальное училище, ему за непригодностью отказали. Какой позор! И втайне мальчишка радовался этому: из трусости и — из ненависти. Ибо он, бесспорно, отца ненавидел. Уже по одному тому, что он унаследовал с материнской стороны от Рейтеров их антипатию к дисциплине и авторитету. И еще по сотне причин, среди которых немалую роль играла поздняя беременность его матери. Вероятно, до него также дошли некие слухи об интимных отношениях Ранкля с фрау Тильдой, породистой брюнеткой: успешно развивающееся производство макаронных изделий и суповых концентратов мешало ее мужу аккуратно выполнять свои супружеские обязанности. Да, Франц Фердинанд был наверняка осведомлен и относительно этой интрижки, иначе в его дневнике, который Ранкль втайне инспектировал, не появилось бы слово taurus;[8] оно появилось без всякой видимой связи и было вставлено в стихотворение «Песнь ненависти к булочнице». Taurus, вернее, taurusculus — эту ласкательную латинизированную форму образовал сам Ранкль от слова taurus, потому что «бычок» — это было прозвище, данное ему фрау Тильдой; обращениями taurusculus начинались и записочки, которые она посылала ему раза два-три в месяц — от совершенно излишней потребности в романтике.