Хе-хе… хе-хе… ох уж, этот отец! Франц Фердинанд схватился за горло, словно его что-то душило. И за что судьба наказала его таким отцом? На миг Франц Фердинанд погрузился в безысходное отчаяние. Он жаждал очутиться далеко отсюда, на фронте, в братской могиле. Но как тогда господин Ранкль-старший будет бахвалиться, что он отец, сын которого пал смертью храбрых! Какие речи будет произносить! «Уважаемые дамы и господа! В столь великую эпоху нам не пристали слезливые жалобы, а лишь суровая и гордая скорбь…» Нет, этого удовольствия Франц Фердинанд ему не доставит. Нет, нет и нет. Решительно затушил он сигарету, сунул окурок под фуражку и снова принялся протирать окна. Медленно проводил он тряпкой по стеклу, очень медленно. Сейчас он еще меньше спешил, чем до появления отца. А если для посещения «Богемской короны» останется совсем мало времени — тем лучше. Может быть, тогда ему удастся уклониться от неизбежного разговора о последствиях приключения с Фифи.
В окно донеслось легкое дуновение; первый предвестник вечернего ветра. Теперь на мостовой внизу не было ни души, кроме единственной мужской фигуры. Она уходила, быстро уменьшаясь, в сторону дымного облака в дальнем конце улочки. Очертания фигуры терялись в солнечном свете, человек ушел слишком далеко, чтобы можно было разглядеть детали, но характерная воинственная пружинистость походки все же не оставляла никаких сомнений в том, кто это.
Снова стала слышна охрипшая шарманка. Она дудела уже не «Куколку», а другую очень популярную песенку:
Доктор Ранкль насвистывал эту бодрую мелодию и взмахивал тросточкой, словно тамбурмажор жезлом. Но, вопреки песне и пружинистой походке, на душе у него все же кошки скребли.
Он приехал в Будейовице вовсе не ради сына, а чтобы выступить с торжественной речью на открытии нового клуба Югендвера. Празднество, назначенное в канун дня рождения императора, должно было носить династический и националистический характер. Явиться — «свидетельством исконной верности императорскому дому Габсбургов и признанием всегерманской исторической миссии Австрии». Таковы были лозунги, стоявшие на пригласительных билетах. Начальник округа, командующий гарнизоном и депутат одного из судетских округов со смешанным населением — герой бесчисленных парламентских скандалов, известный крайне националистическими взглядами, обещали быть в качестве почетных гостей. Свою речь Ранкль подготовил с особой тщательностью. И все-таки он сильно волновался перед этим выступлением, ибо не знал, как к его речи отнесется Нейдхардт, ведь тот в первый раз услышит Ранкля перед столь большим собранием людей. Кроме того, фрау Тильда в припадке капризного упрямства настояла на том, чтобы он взял ее с собой. А ее присутствие — при том, что и Франц Фердинанд находился в Будейовицах, — создавало особые сложности, ибо, зная характер Тильды, никогда нельзя было предугадать, что она способна выкинуть, когда встретится с мальчиком. Поэтому Ранкль не только не сообщил заранее Францу Фердинанду о своем приезде в Будейовице — он как можно дольше оттягивал посещение казармы, будучи в полной уверенности, что уж в воскресенье-то после обеда сын наверняка получит увольнительную и он, Ранкль, его не застанет. А на следующий вечер, в суматохе торжественного открытия клуба, Ранкль надеялся так устроить свидание с сыном, чтобы тот не столкнулся с Тильдой.
И вот этот план провалился. Теперь Ранклю придется просить фрау Тильду разыграть перед его сыном комедию, сделать вид, будто она приятельница Нейдхардта. Да, вот оно, решение. Только бы Тильда не начала бунтовать! При мысли о том, какие сумасшедшие идеи могут ей взбрести в голову, у него и впрямь началось сердцебиение. Хорошо шарманщику играть — «Ты на жизнь смотри полегче!». Ведь ему не приходится решать — как быть в положении, в какое сейчас попал Ранкль.