И так далее в том же роде. В конце концов Ранкль уже не в силах был сдерживаться. Едва соблюдая элементарную вежливость, он осведомился, утверждается ли его речь официально или запрещается. В ответ начальник округа с укоризненным кряхтением схватился за правый бок и заявил, гнусавя, что ему к уже сказанному прибавить нечего; ведь в конце концов Ранкль тоже находится на государственной службе, и ему должно быть известно, что делать можно и чего нельзя. Всего лучшего, до свидания, господа!
VIII
В этот день неприятностей вообще было хоть отбавляй.
Командир гарнизона, тугой на ухо генерал-майор, участвовавший в битве при Кустоце{38} и, видимо, сохранивший верность идеям и формам обращения 1866 года, спутал Ранкля и Нейдхардта с ожидаемой в тот же день делегацией отдела пенсионного обеспечения военнослужащих и выказал свое презрение «ко всем этим модным глупостям», к которым решительно причислял и Югендвер. Причем заявил об этом в весьма прямолинейной форме. Все это после выяснения путаницы стало рассматриваться как остроумная шутка и было полито двумя бутылками «шато-черно-сека», однако у Ранкля все же остался в душе горький осадок.
Позднее, при инспектировании клуба Югендвера, Ранкль рассердился на декоратора, который по невежеству или из наглости украсил праздничный зал красными гвоздиками, и их удалось лишь на скорую руку заменить тощими гирляндами из дубовых листьев.
Когда Ранкль вернулся в «Богемскую корону», ему пришлось с любезным видом вытерпеть от Тильды длиннейшую головомойку. А остаток дня он провел, исправляя свою речь: тут смягчал ядреное народное выражение, которым особенно гордился, там совсем вычеркивал или снова вставлял уже вычеркнутое — до тех пор, пока у него голова не пошла кругом, и он был, кажется, готов просто порвать рукопись. В довершение всего пришла телеграмма от депутата с сообщением, что он быть не сможет, а Ранкль надеялся, что присутствие упомянутого депутата придаст еще больший блеск и празднеству, и его собственной особе.
Поэтому не удивительно, что выступление Ранкля оказалось сплошным провалом. Невзирая на безупречно действовавшую клаку из членов гимнастического ферейна, слушатели остались холодны, и даже когда он, желая разжечь себя и других, под конец отложил исправленную рукопись и сымпровизировал выпад против ползучего внутреннего врага, а именно — славянского змеиного отродья, словам оратора недоставало металлического звона и заражающего воодушевления. Отзвук был весьма вялым. К концу речи публика, уже не сдерживаясь, кашляла и перешептывалась.
Обозленный, сидел он потом в углу зала, спиной к сцене, на которой один за другим следовали остальные номера праздничной программы, — показательная гимнастика дамской группы, выступление трио трубачей «Лорелея» и заключительная сцена драмы об Арминии{39}, сочиненной местным руководителем Югендвера.
Когда оркестр заиграл марш Радецкого, чем завершалась вся официальная часть праздника и что должно было послужить сигналом к общему дружескому веселью, Ранкль встал и начал пробираться к выходу. Гардеробщица заставила его довольно долго дожидаться шляпы и трости, и он смог уйти, только когда загремел туш в последних тактах марша. Сейчас же вслед за этим с десяток грубых мужских голосов затянул «Стражу на Рейне».
Слова о «зове, подобном лязгу мечей и грохоту волн», подействовали на Ранкля как электрический ток. Сам того не замечая, он начал взмахивать тростью, словно маршировал с саблей в руке под музыку во главе отряда. Медленно, слишком медленно для него, хор стал крепнуть. Ранкль уже совсем было приготовился подпевать громовым голосом, подавая пример, когда посередине зала вдруг возникла какая-то суматоха. Она все росла, расходясь кругами. Поднялся крик, поглотил песню, усилился, сначала ничего нельзя было разобрать, но затем до Ранкля отчетливо донеслись слова: