— Скандал!.. Бомба с вонючим газом!.. Полиция!
Бурлящее волнение охватило теперь всех, находившихся в зале.
Кто-то орал:
— Две женщины упали в обморок! Врача!
Визжали дети. Зазвенел пожарный колокол. В воздухе, подобно туче, скоплялась паника.
Что-то внутри Ранкля отдало ему приказ. Работая локтями и плечами, он протиснулся к ближайшему столу и вскочил на него.
— Спокойствие! Никакой паники! Прошу всех слушать!
Шум начал стихать. Расстроенные лица, полные ожидания, обратились к Ранклю, а он, словно заклиная, поднял обе руки. На нескольких гостей, продолжавших что-то вопить, цыкнули. Воцарилась полная тишина.
Ранкль подождал еще секунду и загремел (да, теперь в его голосе опять звенел металл):
— Господа, германские мужчины и женщины! Вонючая бомба, брошенная кощунственной чешской рукой…
Его прервали возгласы бурного одобрения:
— Браво! Хайль! Долой чехов! Позор!
Только после довольно продолжительной жестикуляции Ранклю удалось опять заставить себя слушать.
— Камрады! Перед лицом этого наглого выпада против наших патриотических и национальных чувств мы должны немедля сплотиться в стальную фалангу, с тем чтобы восстановить и покарать…
Но он не смог договорить. Вокруг вновь бурно выразили одобрение, вдвое, втрое сильнее, чем в первый раз. Гимнастический ферейн единодушно затянул песню, которая со времен рыцаря фон Шёнерера, первого истинного германца в венском парламенте, прочно вошла в репертуар каждой исконно немецкой боевой демонстрации, происходившей в чешских пограничных местностях:
Кто именно выдавил оконное стекло? Кто крикнул, что это дело рук чешских провокаторов? Кто бросил лозунг: «Марш протеста — через чешские кварталы!»
Трудно было бы установить, да никто и не помышлял о том в общей сумятице — все рвались на улицу.
На улице Ранкль вдруг оказался в первом ряду шествия, которое пело, выло, свистело, топало, толкалось, теснилось. Он стал искать Нейдхардта или еще какое-нибудь знакомое лицо, но никого не увидел. Ему вдруг стало жутко. Как он попал сюда, в какие неприятности может его вовлечь эта… да, эта не знающая удержу чернь?
Он даже вспотел. Судорожно искали его взор, его мысль какую-нибудь возможность выбраться и исчезнуть.
Тут из мрака какого-то переулка вынырнул инструктор по гимнастике в сопровождении нескольких членов ферейна и деятелей Югендвера. Не успел Ранкль опомниться, как крепкие руки подняли его на плечи двух дюжих спортсменов.
Инструктор скомандовал:
— Нашему профессору Ранклю троекратное, истинно немецкое ура!
Резко, точно, будто выстрелы салюта, прогремели в ночи возгласы окружавших его шеренг. Глухо прокатилось обратно эхо из задних рядов шествия.
Ранкль обернулся. В колеблющемся свете импровизированных факелов и лампионов он позади себя увидел волнующийся поток голов, поднятых кулаков, зонтиков и тростей. Поток этот влился в переулок и заполнил его от края до края; он казался бесконечным.
Кто-то подал Ранклю снизу пылающий факел. Он помахал им. Толпа его узнала, с восторгом прокричала его фамилию. От никогда еще не испытанного опьянения успехом у него закружилась голова. Разве он все еще сидит на плечах провинциальных уличных демонстрантов? Или, может быть, подобно юному Фридриху Гогенштауфену, Алариху или Теодориху{40}, он восседает на коне впереди войска? И едет навстречу предназначенной ему судьбе, величию, славе? Он слышал, как яростно стучит кровь у него в висках. С губ срывались слова, бессмысленные, звучные, воинственные, и каждое вызывало новый восторженный рев, новые выкрики «хайль!».
Переулок выходил на площадь, на другой стороне которой возвышалась громада «Беседы» — дома чешских национальных союзов. Только ряд окон в нижнем этаже был освещен, но и они сразу погасли. Казалось, дом хочет стать невидимым.
И в то же мгновение, когда в уме Ранкля пронеслась эта мысль и он невольно замахал над головой брызжущим пламенем факелом, толпа, словно гигантская волна прибоя, с ревом и грохотом ринулась вперед, на темное здание.
Звон разбитых стекол.
Стук и грохот падающих предметов.
Едкий запах горящих бумаг.
Свистки. Бешеный топот убегающих ног… и матовые вспышки на остроконечных касках жандармов.
Сквозь хаос каких-то смутных мыслей и тревожных ощущений донесся, подобный звуку трубы, повелительный голос жандармского лейтенанта: