— Надо было вести себя решительнее, — раздался за его спиной чей-то голос.
Юноша круто обернулся. На него глядел, осклабясь, капрал санитарной службы.
— Я долго наблюдал за тобой. С этими блондинками надо действовать нахрапом. Мне это известно по собственному опыту. Впрочем, кто знает, может быть, сразу же опять триппер подхватил бы… хотя особой беды тут не было бы. Впрочем, нашей жизни здесь все равно пришел конец. Объявлено, что послезавтра из Праги приедет комиссия. Такая, которая тебя даже из могилы вытащит и отправит в действующую армию… Пойдем, раскошелься-ка на два пива! Нет, нет, никаких отговорок! Если тебе не хочется, можешь не пить… Так вот! Да, что я еще хотел сказать: представляешь — Паковский вернулся. Прямо закачаешься. Как он это устроил, не знаю. Мне сообщил буфетчик, что в вокзальный буфет позвонили: в поезде Красного Креста проехал, мол, некий господин Винци Паковский и просил передать, что в это или в то воскресенье приедет в гости… Неплохо, верно? Он приедет к нам в гости, а нас уже тем временем отправили на фронт, от которого он сумел отвертеться. С нами ведь церемониться не будут.
X
— Сюда! — приказал легионер, после того как он, постучав, нажал на ручку двери. — Иди вперед! — Потом доложил: — Брат младший лейтенант{44}, вот этот человек.
Офицер, сидевший за столом, оторвал взгляд от бумаг, которые читал, ровно настолько, чтобы кивком отпустить легионера, а затем тут же снова погрузился в чтение. На введенного к нему человека он не обращал внимания. Предоставленный самому себе, тот начал осторожно озираться.
Украинская крестьянская горница была выбелена. Из-за пустоты она казалась необычно большой. Стол, два стула, ларь без крышки и полка для книг, — кроме этого, в ней не было ничего. Под столом, в ногах у офицера, стоял зеленовато-оливковый ящичек с полевым телефоном. В ларе лежали связки бумаг. На полке несколько книг различного формата, но в одинаковых переплетах были выстроены по росту, точно шеренга солдат. На стенах висели карты, напечатанные и писанные от руки объявления, таблица с красными цифрами и две картины. Одна гравюра была ему знакома, на ней был изображен Йиржи Подебрад{45}, «гуситский король», такой, каким его обычно изображают на листках календаря или на иллюстрациях к историческим романам Ирасека:{46} король сидит на коне и указывает вытянутой правой рукой на пражский Град.
Вторая картина тоже показалась ему знакомой, хотя он сразу не мог бы сказать, кто этот человек с острой бородкой, в пенсне и профессорской мягкой шляпе.
В открытое окно он увидел угол сарая, в котором держали арестованных — оттуда его недавно вывел легионер. Дальше тянулась покосившаяся изгородь перед хатой, в ней ему, когда он был утром доставлен, наложили шины на сломанную руку. Кроме того, была еще видна болотистая луговина с ивовыми кустами и отдельными березами, по ней они ночью пытались проползти к реке. Но, как выяснилось сейчас, при свете дня, — оказались слишком близко к деревне. Получилось ли это преднамеренно? Этот их проводник, простоватый и хитрый торговец скотом, якобы жаждавший только водки и денег, не привел ли он их преднамеренно к легионерскому патрулю? Многое говорило за то, что все это было подстроено; очень многое, даже поведение офицера. Иначе почему офицер так долго заставляет его ждать?
Словно угадав мысли пленного, младший лейтенант наконец отодвинул от себя бумаги, которым до сих пор было отдано все его внимание, вытащил из нагрудного кармана тяжелый серебряный портсигар и закурил сигарету. Все это он проделал лениво, словно скучая. И эта манера вполне соответствовала его пухлому барскому лицу с чересчур красным, капризным и жестоким ртом в виде сердечка. Она подходила и к его прямому, как шнур, пробору в напомаженных, ржавого цвета волосах, и к крупным перстням на пальцах, и к тщательно отглаженному мундиру о черно-оранжевой ленточкой Георгиевского креста. Она подходила, когда он заговорил, и к его слегка напевной интонации, высокому голосу и изысканному пражскому чешскому языку так называемого лучшего общества.
— Итак, вы признаете, — начал он, не вынимая изо рта мундштук сигареты, — вы признаете, что ваше имя и фамилия Йозеф Прокоп, что вы по профессии типограф. С тысяча девятьсот пятнадцатого года — военнопленный, а с февраля этого года находитесь на свободе… — Тут он, словно осененный внезапной мыслью или отлично разыграв изумление, внезапно вынул изо рта сигарету, наклонился вперед и впервые посмотрел на пленного в упор: — Как это случилось, что вы оказались совершенно свободным? Как же вы могли так просто уйти из Тулы?