Ранкль с обалделым видом уставился на обер-лейтенанта. У него было такое ощущение, будто все перед ним пошло кругом и голова пухнет, как… как… Он не смог найти сравнения. Наконец он оказался в силах выдавить из себя какую-то фразу, всего несколько слов:
— Ты взял деньги с текущего счета… нет, ты шутишь!
Нейдхардт вынул из глаза черный монокль и тщательно стал протирать его шелковым носовым платком. Он прервал это занятие и спросил:
— Разве я похож на шутника?
Его мертвый глаз был нацелен прямо на Ранкля.
Тот в испуге отпрянул, словно на него направили дуло пистолета.
— Но ведь это же недопустимо… Ты ведь даже не должностное лицо в попечительском совете, — поперхнулся он.
— Вот именно потому.
— Что?
— Потому я это и сделал. Как должностное лицо я бы не имел на это никакого права.
Ранкль не почувствовал цинизма в словах Нейдхардта, так сказать — чистопробного, органического цинизма. В голове у него опять все пошло кругом. Он несколько раз повторил: но ведь это же недопустимо! — и нижняя челюсть его беспомощно отвисла, но потом все-таки взял себя в руки.
— А как же Кречман? Он ведь казначей. Без его помощи ты бы никак не смог…
— Конечно. Поэтому я и получил от него доверенность! И, пожалуйста, не перебивай меня! Или ты, или я; когда двое говорят одновременно — это нелепо… Итак, я получил от него доверенность. Я сказал ему, что действую по поручению свыше. Я был в мундире… Впрочем, втягивать в это дело Кречмана нет никакого смысла. Приди я к тебе — и ты поступил бы совершенно так же.
— Я? Никогда. Ни при каких обстоятельствах. Что ты выдумываешь, Эрих? За кого ты меня принимаешь?
— Ладно, ну так ты бы этого не сделал. — Нейдхардт возобновил свое занятие, он стал особенно бережно протирать монокль. — Но я же к тебе и не пришел. Да и вообще весь этот спор имеет теперь чисто абстрактное значение. Лучше поломаем себе головы над тем, как нам перед общим собранием быстро вернуть недостающую сумму на текущий счет. О продаже бумаг сейчас не может быть и речи. Во-первых, мы бы на этом слишком много потеряли. Во-вторых, это напугало бы банк; дело в том, что бумаги лежат там в обеспечение кредита, и банк может потребовать возврата денег. А в-третьих, при таком падении курса акции вообще не продать. Ну, так как? Ты молчишь? Пожалуйста, потрудись, пошевели мозгами!
Ранкль в знак несогласия выставил вперед верхнюю губу с усиками, которые он в последнее время носил особенно коротко подстриженными.
— Ты эту историю заварил, ты ее и расхлебывай, вот мое мнение.
— Но я же и стараюсь. А кому, скажи, пожалуйста, ты обязан тем, что своевременно еще можешь предотвратить грандиозный скандал, в который ты иначе влип бы, ничего не подозревая? Только мне. Представь себе, как вы обалдели бы на общем собрании, если бы я тебя не предупредил? Но если тебе все равно — пожалуйста. Меня это дело, собственно, не касается. Я не член попечительского совета. А вот ты, уважаемый… — Нейдхардт снова вставил монокль, и прежде чем продолжать, с интересом поглядел на свои овальные, очень длинные ногти, — ты здесь директор, и, согласно уставу, всю ответственность за финансы несешь ты. — Нейдхардт дословно процитировал соответствующий параграф устава и в заключение спросил — уяснил ли себе теперь Ранкль, что ему угрожает, если в течение ближайших двух суток необходимая сумма не будет внесена?
Да, Ранкль уяснил себе… если только в том состоянии, в какое его повергло сообщение Нейдхардта, можно было говорить о какой-либо ясности.
Тупо, словно осев под обрушившейся на него бедой, водил он пальцем по столешнице из искусственного мрамора, размазывая пролитую воду, и рисовал кресты. Молча опорожнил рюмку эрзац-коньяку, которую, по знаку Нейдхардта, перед ним поставил кельнер. Тупо выслушал «абсолютно надежный» план оздоровления ситуации, который, конечно же, оказался у Нейдхардта тут как тут, наготове. Тупо примирился с тем, что Нейдхардт немедля позвонил в контору акционерного общества «Казимир Мунк, продукты питания» и условился о предварительном разговоре с председателем общества, супругом фрау Тильды, которому в «абсолютно надежном плане» отводилась роль финансового ангела-спасителя.
Лишь на другое утро, когда Ранкль облекся для визита к Казимиру Мунку во все черное, до него, наконец дошло в полной мере, с какой уверенностью Нейдхардт одурачил его, — и как одурачил!
«Какая божественная наглость у этого негодяя, какая несравненная бессовестность», — думал Ранкль, силясь застегнуть свежий стоячий воротничок. Для себя лично господин лейтенант всегда выискивает местечко над людской суетой; он придумывает, он командует; а выполнение — муки и труды в поте лица — это он предоставляет другим… Ах, проклятие, горничная Мария опять забыла, когда крахмалила и гладила, просунуть в петли манжет головную шпильку, чтобы они не слиплись. А теперь запонка, конечно, не пролезает. Сто раз нужно вдалбливать этим бабам каждую мелочь!.. Этот ветрогон все может себе позволить. Кто другой решился бы попросту «изъять» деньги общественно-попечительского совета и за спиной ответственных лиц спустить их на бирже, а потом еще советовать этим ответственным лицам, чтобы они сами… Вот скотство! Теперь сломалась запонка! И куда, к черту, Оттилия, с ее одержимостью к порядку, засунула коробочку с запонками. Да уж, сегодня и утречко!.. Кроме всего прочего, Эриху, наверное, доставляет удовольствие мысль о встрече рогатого супруга Тильды с ее отставным любовником. Ведь Нейдхардт, безусловно, с ней спит; он даже и не отрицает этого, наоборот, делает вид, будто это его заслуга, и он действует так, только желая облегчить ему, Ранклю, разрыв этой связи, небезупречной в национальном смысле. Ах, какой же он отъявленный сукин сын, этот Эрих! И все же он импонирует, колоссально импонирует… Ну, вот и коробочка! Так, теперь воротничок держится. Слава богу, хоть это удалось. Но он, конечно, опаздывает! Тьфу!