Когда Ранкль, пройдя мимо шофера, направился к дому, он ощутил в желудке тоскливое посасывание, как в студенческие годы перед решающими экзаменами. Он напряг затылок и втянул верхнюю губу, так что усы встали торчком.
Если ему сейчас откроет Зоферль, наперсница фрау Тильды, то он должен, разумеется… Разумеется? Что нужно делать в подобной ситуации? Вздор? Если скачешь в атаку, то всякие там размышления и казуистику отбрасываешь и просто скачешь.
Ранкль кинул совершенно смятые перчатки в шляпу и протянул ее горничной, стоявшей в дверях.
— Пожалуйте, — сказала горничная, присела, и он только сейчас с облегчением заметил, что это не Зоферль.
В обшитом березой холле пахло, как и прежде, крепкими голландскими сигарами, в которых хозяин, как видно, не испытывал недостатка даже и теперь, при эрзац-табаке и карточках для курящих. Пахло также любимыми духами Тильды — жасмином. На другом конце холла она сама выглядывала из телефонной ниши и знаками показывала Ранклю, что просит извинить ее, пусть горничная его проводит. Все это она завершила, послав ему кокетливый воздушный поцелуй.
«Одно и то же», — презрительно подумал Ранкль и, повернувшись, последовал за горничной, уже стучавшейся в дверь кабинета хозяина. У горничной ноги были в виде дуги. Тильда, как правило, нанимала только горничных с кривыми ногами, чтобы тем нагляднее подчеркнуть достоинства ее собственных ног — мощных, но красивой формы и очень прямых.
«Одно и то же, всегда одно и то же!» Он действительно должен радоваться, что между ними все кончено. В таких случаях обычно говорят: «Хоть нет барыша, зато слава хороша», хе-хе… Но когда затем он услышал ее хихиканье в телефонной нише, с той особой воркующей интонацией, которая появлялась в ее смехе, когда она вела немного скользкий разговор, его бросило в жар, и он дорого бы дал, чтобы узнать, с кем она говорит.
— Нет! Не смей! — крикнула она громко. Но было совершенно ясно, что она хочет как раз обратного. И Ранкль мог себе представить во всех подробностях, как она при этом выглядит: голова откинута, глаза почти совсем закрыты, грудь напряжена. На ней было сиреневое домашнее платье со смелым вырезом, открывавшим плечи. Уж он-то знал это платье! Декольте было сначала небольшое, мысиком, но потом Тильда его разорвала очень глубоко, тогда, во время поспешного раздевания в зимнем саду. Вот тоже одна из ее сумасшедших идей: непременно под пальмами. Он помнит острый шелест разрываемой шелковой тафты; от одного воспоминания у него по телу побежали мурашки. «О, как жалко, такое красивое платье!» — воскликнул он тогда, огорченный, и даже, признаться, с легким упреком. А Тильда ответила: «Бычок, ты в самом деле презабавный! Разве можно быть таким скупердяем? Да и деньги-то ведь Кэза!»
Кэз! Кэз! Даже сейчас, когда он вспомнил слова Тильды, его прежде всего раздражила англизированная форма имени Мунка. И форма, и манера его произносить: с тем аффектированным акцентом, который Тильда переняла от своего супруга… Кэз! Словно его крестили водой из Темзы, этого господина Мунка из валашских Мезержичи, или откуда он там еще родом. И даже если английская патина — подлинная, разве он от этого стал лучше? С национально-немецкой точки зрения — а она только и идет в счет — отнюдь нет…
— Господин Мунк вас просит!
Высокая комната с многими окнами, обставленная чиппендейлевской мебелью — коричневой с золотом и оклеенная обоями тех же тонов, была залита потоками яркого солнечного света. Комната выходила в сад, скорее, не сад, а парк, где под осенними липами доцветали последние огненные георгины. Среди этой симфонии желтых и золотисто-коричневых красок Казимир Мунк казался совершенно обесцвеченным.
Когда вошел Ранкль, он поднялся. Стол доходил ему чуть ли не до половины груди. Как ухитрилась Тильда влюбиться в мужчину на полторы головы ниже ее, к тому же похожего на серого зайца? А ведь, наверное, была любовь, так как в то время Мунк еще ничем не владел. Впрочем, в нем и сейчас ничто не говорило о богатстве. Одевался он очень просто. Подчеркнуто просто. Но если вглядеться…
— А, господин профессор Ранкль! Садитесь! Прошу меня извинить, что вызвал вас сюда. Но я загнанный человек. Видите, у меня сегодня даже не было времени позавтракать. — И Мунк указал на поднос с серебряной посудой, стоявший на углу стола, заваленного письмами, телеграммами и блокнотами. — Если вы разрешите… а то мне потом придется уехать на заседание, из-за которого я наверняка не успею пообедать.