Было около половины одиннадцатого. Ранкль мог бы еще поспеть в гимназию, к своему немецкому уроку в восьмом классе, наставником которого он стал с начала учебного года, когда его назначили заместителем директора. Он к этому уроку тщательно подготовился, намеревался вызвать своих «любимчиков» — второгодников Городецкого и Караса и, заставив произвести анализ германских особенностей стиля Ницше, блестяще посадить их в лужу. Но в своем теперешнем настроении Ранкль не чувствовал ни малейшей охоты к проверкам и разносам, — хотя обычно он был в этом отношении неутомим, — и он решил, в виде исключения, один раз пропустить урок. Пусть кандидат на должность преподавателя Леглер, которого ему прислали для прохождения двухмесячной практики, сам справляется с классом!
Но чем занять время до обеда? Вернуться домой? Возвращение в столь неурочный час, несомненно, вызовет любопытство Оттилии, начнутся расспросы, тревоги, а всем этим Ранкль уже заранее сыт по горло. Пойти в кафе? Но в «Конти» наверняка сидит Нейдхардт, а «У Радецкого» никогда нельзя быть уверенным, что не нарвешься на Трейенфельсиху или на одну из ее подруг. Ранкль решил спуститься через Бельведерский парк к реке и пройти по набережной к Карлову мосту.
Основательный пеший переход стоит целой философской системы… Кто же это сказал? Фридрих Великий или Конрад фон Гётцендорф… Ну, да все равно, все равно, ходьба очень успокаивает, особенно после столь безрадостной беседы!
Шагая посредине широкой, мало хоженной главной аллеи и шумно шурша листьями — в эти военные времена парковые дорожки подметались очень редко, и нога тонула в засохших листьях каштана, — Ранкль стал снова перебирать в памяти разговор с Гелузичем.
Однако сейчас главным лицом в этом разговоре был он, Ранкль. Он мгновенно загнал Гелузича в угол; тот взял обратно свое предложение относительно письма, разумеется, с тысячью извинений; он прямо-таки навязывал Ранклю те двадцать тысяч, правда, безуспешно, ибо Ранкль теперь вовсе не так уж жаждал этих денег, плевал он на них, лучше уж заложить фамильные драгоценности жены, вот именно, сударь, или он займет эту сумму у кого-нибудь другого; слава богу, еще существуют люди, которые за честь почтут одолжить такому человеку, как Ранкль, да не двадцать тысяч, а в десять раз больше, притом без всяких сомнительных закулисных махинаций, ничего не вымогая и т. д.
После заключительных слов Ранкля — «а теперь надеюсь, что никогда больше не придется иметь с вами дело, честь имею…» — Гелузич совсем оробел и даже как-то съежился. Как червяк!
Но в глубине души Ранкль знал, что червяк-то он сам; что предел его «никогда» — завтрашнее утро, что письмо он напишет и станет соучастником Гелузича в жульнической афере с сукном для Югендвера… И сознание этого пробудило в нем одновременно ярость и сентиментальность.
Ранкль, незаметно для себя, шел теперь гораздо быстрее, и ему стало жарко. Он замедлил шаг, снял свой котелок и с помощью гинденбурговского патентованного держателя, который был по его желанию подарен ему детьми на день рождения, прикрепил котелок к верхней пуговице пиджака.
С террасы Ханаусского павильона, где за столиками с бело-голубыми скатертями сидели немногочисленные посетители — состоятельные пожилые супружеские пары и гувернантки из богатых домов с детьми, сошли две дамы. На обеих были входившие тогда в моду боснийские костюмы — голубые, расшитые красными шнурами, и красные фески с кисточками.
«Из лучшего общества, — определил их Ранкль, — офицерские жены, самое большее — лет по двадцать восемь, соломенные вдовы, жизнерадостные».
У левой, более рослой и полной, чем ее спутница, были те приятные, мягко-округлые формы, которые действовали на Ранкля безотказно. Он остановился; начал возиться со шнурками от башмаков, пока обе не прошли мимо; затем последовал за ними на недалеком расстоянии. При этом он мысленно со знанием дела ощупывал рослую.
Дамы быстро заметили его заинтересованность. Ранкль понял это по их изменившимся движениям, в которых уже не было непринужденности. Через некоторое время они остановились и сделали вид, что рассматривают что-то лежащее на траве. Ранкль, конечно, знал этот прием, он неторопливо подошел и встал позади них. Однако его задорное покашливание, которое должно было служить вступлением к знакомству, вдруг возымело совершенно неожиданное действие.
Худая дама, поменьше ростом, схватила под руку свою подругу и потащила ее прочь, причем произнесла насмешливо и громко:
— Идиотская война. Когда уж она кончится? Чтобы за нами ходили наконец настоящие мужчины, а не такие…