Ранкль затрясся от гнева. Ясно, что сейчас следует проучить мальчишку, следует показать…
Но из-за двери донесся голос Каролины. Укоризненным дискантом жаловалась она на Ранкля, — ведь вот сейчас, когда катафалк наконец прибыл и можно отправляться, Ранкль, неизвестно почему, всех задерживает…
— Отчего весь этот шум? Какого черта! Откуда мне знать, что эта колымага наконец прибыла?
Ранкль метнулся к двери. Там он на миг задержался, еще раз, сверкнув глазами, взглянул на Франца Фердинанда и прорычал:
— Отвезешь домой свою мать. Ей нехорошо. Потом немедленно вернешься сюда и будешь меня ждать. Наш разговор еще далеко не кончен.
IV
Все происшедшее на кладбище, а потом на поминках в доме Рейтеров еще долго потом перемывалось с песочком в так называемом высшем немецком обществе города Праги.
В первую очередь — скандальный эпизод у раскрытого семейного склепа. Он имел место во время надгробной речи доктора Кухарского, представителя «Тагесанцейгера». Страдающий астмой главный редактор, описывая свою первую встречу с Александром Рейтером во время дела Дрейфуса, как-то нечаянно сбился на дифирамб прекрасной Франции, а Ранкль, которому эти комплименты и заигрывание с французами показались вызывающими, грубо прервал его. Последовал обмен резкостями, причем Кухарский обозвал своего противника наглым выскочкой и недопустимым инородным элементом в доме Рейтеров, а это до такой степени вывело Ранкля из себя, что он бросился на редактора с кулаками, чтобы научить его хорошим манерам. В эту минуту гроб внезапно накренился и с грохотом рухнул в яму. Если бы не это обстоятельство, похороны неминуемо закончились бы рукопашной.
В результате всех неурядиц, а также внезапной зимней грозы, во время которой небольшой дождь тут же сменился ливнем, только часть собравшихся почтила своим присутствием традиционную поминальную трапезу. И все же оказалось слишком много ненужных свидетелей семейного скандала, который произошел, когда появился Макс Эгон Рейтер (относительно его отсутствия уже шептались) — но не в форме добровольческого автомобильного корпуса (числясь в его составе, он служил при штабе армии где-то на Востоке), а в измятом клетчатом костюме. Он объяснил обиженной и расстроенной Каролине, что при пересадке в Перемышле у него украли чемодан с парадным военным мундиром; промокший насквозь, он приехал в Прагу и без конца потом искал среди своего пересыпанного камфарой штатского платья какой-нибудь, хоть отчасти подходящий к случаю костюм, почему и опоздал на похороны. Рассеянно улыбаясь, Макс Эгон затем добавил, что, впрочем, не очень этим огорчен, ибо похороны всегда вызывали в нем непреодолимую неприязнь — чувство, которое, кстати, разделял его отец.
От замечания супруга у Елены Рейтер начался приступ нервного смеха. Тактичное замечание со стороны Каролины только усилило этот припадок. Вмешательство Ранкля также не имело успеха. Оно вызвало лишь столкновение с Гвидо Франком, который встал на защиту Елены. Из столицы, где он с начала войны работал корреспондентом «Тагесанцейгера», он поспешил приехать в Прагу, чтобы, по его выражению, «поплакать у гроба лучшего из дядей и верного друга, вернее, второго отца», а попутно вынюхать, как сложится после смерти издателя ситуация в газете. Поэтому вполне естественно, что он выступил в защиту жены предполагаемого основного наследника, тем более что эта защита была направлена против Ранкля, который с самой первой их встречи относился к нему с первобытной неприязнью вторгшегося в семью чужака — к другому такому же чужаку.
Хотя Каролина изо всех сил старалась прекратить разгоревшуюся перебранку, она переросла в крупный семейный скандал. Ссорившиеся забыли все и всех и, наконец, разъяренные, промаршировали в библиотеку, где предстояло вскрыть завещание: остальных участников похорон они предоставили самим себе и изысканным бутербродам фрейлейн Шёнберг (бутербродов с омарами среди них не оказалось).
При вскрытии завещания имела место еще одна, последняя, фатальная сенсация, ибо оказалось, что покойник оставил сестре только право посмертного проживания в доме Рейтеров, а своим детям — лишь так называемую законную часть, в сущности — те же ренты, которые им выплачивались и до сих пор. Наибольшие наследственные ценности, как-то: типография и газета — передавались на ближайшие двенадцать лет в ведение опекунского совета под председательством старого друга Александра — банкира Зельмейера. По истечении указанного срока все это имущество должно было перейти к трем старшим внукам Александра — Валли, Адриенне и Францу Фердинанду, «всем им будет тогда уже за тридцать, и они станут достаточно разумными или хотя бы взрослыми, чтобы решить, вести им и дальше дело втроем — или они предпочтут ликвидировать фирму».