Полная поддержала ее:
— А ты заметила, куда он подвесил свой котелок? — И обе громко захихикали, точно девчонки-подростки.
И этих он принял за дам из высшего общества! Впрочем, слово «подростки» едва ли в данном случае подходило. Особы полусвета — вот как надо было выразиться. Просто шлюхи. Ранкль проводил их гримасой отвращения. Нет уж, благодарю покорно, не желаю мараться!
Раздосадованный, отказался он от продолжения своей прогулки, направился к ближайшей остановке трамвая и поехал домой.
Когда он добрался до дому, квартира еще не была прибрана. В прихожей сквозило, все двери и окна были открыты настежь. Ведра с золой и ночные горшки детей мешали пройти. Да еще горничная Мария, босая, с засаленным подолом… Прямо тошнило от одного вида всего этого. Сколько же раз, черт побери, повторять ей, что нельзя здесь ходить такой распустехой, как дома, в деревне, когда она навоз возит…
Однако Ранкль не кончил своей тирады. Его взгляд упал на бюст Теодора Кёрнера, стоявший рядом с дверью в гостиную. На локонах поэта сидела набекрень, как бы издеваясь над его мундиром и всем его воинственным видом, поношенная широкополая черная шляпа.
— Мария! Как могла сюда попасть… эта штуковина?
Мягкий хрипловатый мужской голос опередил девушку, испуганно искавшую ответа:
— С вашего разрешения, господин профессор, это моя покрышка.
На пороге полуоткрытой двери в гостиную появился коротконогий человек с огромной лысиной, одетый «под художника», в коричневый вельвет. Он доверчиво подмигнул Ранклю, который не мог вспомнить, чтобы когда-либо видел его.
— Моя фамилия Паковский. Я имею удовольствие состоять в одном полку с вашим сыном… То есть это вовсе не удовольствие, а беда… беда-то конечно, не Францль, а военная служба… Но, может быть, мы сядем? Цена одна, а плоские стопы надо щадить, пардон, я имею в виду только мои собственные. Так как? Может быть, вон там… Но если вы предпочитаете…
— Безусловно, предпочитаю, — прервал его Ранкль с ледяной неприязнью, — этот странный разговор здесь закончить. И я попросил бы вас изложить ваше дело как можно короче. У меня времени в обрез, господин, господин… э…
— Фамилия никакой роли не играет, право же, — заявил Паковский, примирительно потирая руки. — То, ради чего я пришел, можно сказать в двух словах: ради Франца. Дело в том, что он попадает в первую же маршевую роту, которая отправляется на фронт в район Изонцо, где в ближайшее время ожидается большое наступление. Этого по отношению к мальчику, конечно, нельзя допустить. Его надо вызволить.
Ранкль, который слушал со все возрастающим негодованием, едва сдерживался. Охотнее всего он дал бы Паковскому по роже, по этой притворно наивной нахальной роже. Побелевшими губами он спросил, откуда все это Паковскому известно.
Ах, у каждого есть свои связи. Конечно, не с высокими господами из военного командования, как у Ранкля, и поэтому получаешь только кое-какие новостишки; обо всем остальном приходится самому заботиться, ну и, конечно, заботишься. Но Франц Фердинанд этого не умеет. Ранкль же знает его: самостоятельно ему из этой маршевой роты в жизни не выбраться, если уж его туда сунут. Тут требуется, чтобы уважаемый папаша пустил в ход свои связи.
— Довольно! — крикнул Ранкль, чье негодование вырвалось наконец наружу, как закусивший удила конь. Он сделал несколько шагов к Паковскому, подняв руки и потрясая ими: — Ни слова больше!
Паковский, удивленно моргая, смотрел на него своими близорукими глазами.
— Ну и ну, а ведь как будто имеешь дело с отцом…
— Молчать! — взревел Ранкль. — С кем вы говорите? Что вы себе воображаете? Я государственный служащий, сударь, офицер запаса… И вы допускаете, чтобы я… Примите, пожалуйста, к сведению, я скорее принесу в жертву собственную плоть и кровь.
— Знаем, — сухо прервал его Паковский, — принесете в жертву собственную плоть и кровь, но не самого себя.
— Вон! — прорычал Ранкль и хотел вцепиться в Паковского, но тот, с ловкостью, которую от него трудно было ожидать, прошмыгнул мимо Ранкля и выскочил на улицу. Только широкополая шляпа осталась на бюсте поэта. Ранкль в первое мгновение готов был броситься вслед бежавшему, но передумал и вместо этого несколько раз энергично пнул шляпу. Затем приказал Марии бросить ее, всю перемятую, в помойное ведро и направился в гостиную, чтобы написать письмо Францу Фердинанду: письмо отца солдата своему уходящему на фронт сыну. Когда Ранкль поравнялся с Теодором Кёрнером, ему почудилось, будто тот одобрительно ему улыбается.