Каролина тщетно боролась со слезами и, под предлогом головной боли, покинула остальных разочарованных кандидатов в наследники. Лишь спустя некоторое время после ее ухода Ранкль начал бушевать. Он швырнул на пол стеклянный подсвечник и поклялся, что перевернет небо и землю, но это завещание, составленное невменяемым трясущимся старцем, будет лишено законной силы.
V
Дождь перестал; лишь отдельные черные лохмотья туч, точно вспугнутые вороньи стаи, тянулись по чисто вымытому ночному небу, когда Ранкль вместе с последними гостями вышел из дома на площади Радецкого. Он только сейчас сообразил, что, занятый всякими ссорами, совершенно забыл поесть, и от души приветствовал предложение Елены зайти в находившийся поблизости ресторанчик, где, по слухам, еще можно было получить довоенные «филе миньон».
— Но… но… ты, вероятно, имеешь в виду эти круглые штуковины?
— Нет, я имею в виду именно «филе миньон». Круглые штуковины! Господи, как это звучит!
— Вполне по-немецки, моя милая! — И Ранкль тут же разразился филиппикой против иностранных слов, этого зла, все больше вторгающегося в наш язык.
Елена пыталась несколько раз прервать его, но без всякого успеха. Ранкль продолжал выбрасывать слова, как говорильная машина. Наконец свояченица с отчаянием приподняла вуалетку и поправила темную челку, которая, как всегда, придавала ей чуть ребячливый и вместе с тем чуть фривольный вид.
— Пожалуйста, Макс, — обратилась она к мужу, — позови извозчика, у меня аппетит пропал. Мне хочется домой.
Ранкль прервал себя, запинаясь:
— Да, объясни пожалуйста, что это значит?..
Но Елена уже успела подозвать извозчика и села в пролетку. Покорно пожав плечами, за ней последовал Макс Эгон, а потом и Гвидо Франк, который напросился к Рейтерам переночевать.
Ранкль, злобно бурча, посмотрел им вслед. Вдруг его взгляд упал на Франца Фердинанда, стоявшего рядом с ним. После столкновения с сыном он больше с ним не говорил, а за это время Франц Фердинанд из полного ничтожества превратился в будущего совладельца «Тагесанцейгера». Необходимо было в корне перестроиться, не теряя при этом всех привилегий отцовства. Ранкль расправил морщины на лбу, благосклонно толкнул сына в бок и сказал, взяв тон грубоватой сердечности:
— Вот видишь, какие они, бабы! — Он еще раз толкнул его в бок и ободряюще фыркнул. После этого решил, что обиняки уже ни к чему, и прямо устремился к цели. — Раз уж мы остались вдвоем, воспользуемся случаем и потолкуем по-дружески. В конце концов ты в том возрасте, когда мы можем говорить, как мужчина с мужчиной, верно?
В ответ Франц Фердинанд промямлил только: «Д-д-да». Но Ранкля это не смутило.
— Встань-ка на минуту вот тут, под фонарем! Ты же совсем зеленый. Ну да мы сейчас делу поможем! — И, подхватив Франца Фердинанда под руку, он зашагал к тому ресторанчику, который имела в виду Елена.
Никаких «филе миньон» там не оказалось, — уже много лет в глаза не видели, — ворчливо заявил метрдотель и добавил, что мясные блюда вообще подаются только до десяти часов и исключительно по талонам.
«Уже много лет в глаза не видели! Вот тебе бабы!» Ранкль прямо сиял от презрительного самодовольства.
Вопреки всем своим принципам, он сунул метрдотелю бумажку в пять крон, после чего тот подал две порции зельца с картошкой. К кислому белому вину «Мельник» Ранкль заказал еще сливовицу. За едой и питьем он старался завязать с сыном товарищескую беседу. Однако Франц Фердинанд как бы отгородился от отца теми по-военному краткими оборотами речи, которые Ранкль ценил превыше всего, и прямо-таки рубил ответы: кроме «так точно, отец», или «как скажешь, отец», из него ничего не удавалось вытянуть.
Все же Ранкль решил отныне построить отношения с сыном по-новому, на основе мужественной сердечности — даже «наперекор целому сонму чертей», как говорилось в сочиненном им марше для военизированной молодежи.
— Пью, filius[10], особо за твое здоровье! — Ранкль опрокинул рюмку сливовицы так, словно выполнил упражнение военной гимнастики. — Не отставай!
Франц Фердинанд подчинился. От крепкой водки у него слезы выступили на глазах, но когда Ранкль злорадно осведомился: «Ну как?» — сын поспешно заверил его, что замечательно вкусно. Он ненавидел себя за угодливость, а еще больше — за удовлетворение, которое этим доставил отцу. И все-таки, когда тот самодовольно рассмеялся, сын стал вторить ему, правда, его толкало на это прежде всего мстительное любопытство: хотелось выведать, как отец будет играть дальше свою новую роль друга и не сорвется ли он.