Все это вспомнилось Францу Фердинанду по поводу «почтомании» Миттельгрубера, и поэтому он, покачав головой, добавил:
— Сегодня никто ничего не получил, даже офицеры!
— А газет там, внизу, не было?
— М-м! — Франц Фердинанд, качнув головой, почувствовал, что тупая боль, еще недавно ощущавшаяся в его шишке, почти исчезла. Он весело заметил: — Радуйся, что я не получил никакой газеты. Ты же всегда говоришь, что в этих поганых газетенках печатают только дерьмо, читаешь — и с души воротит. А теперь хоть ты спокоен.
— Конечно, это поганые газетенки, — задумчиво отозвался Миттельгрубер. Он никак не мог вдеть нитку и нетерпеливо крутил ее кончик. — И печатают в них фактически дерьмо, это ясно. А читать все-таки надо. Ради того, что в них не напечатано, но что сам смекаешь, понятно?.. Нет?.. Подожди, я тебе сейчас… Ах, проклятье, опять мимо! — досадливо прервал он себя, но в следующее мгновение ему все же удалось продеть нитку в ушко, и он мог продолжать шитье. — Так слушай, фактически дело обстоит так. Если я, к примеру, читаю, что смертный приговор Фридриху Адлеру заменен восемнадцатью годами тюрьмы, я говорю себе: что-то тут не так! Хорошо, допустим, покушение было глупостью, и, может быть, оно даже пришлось этим акулам как раз очень кстати… но всего только восемнадцать лет, при том, что рабочие военной промышленности в Винер-Нейштадте за несколько дней стачки получили по двадцати лет, а чешского ефрейтора из пулеметной роты за содействие дезертирам даже повесили… нет, думаю я, за этими восемнадцатью годами кроется какая-то сделка! И действительно, в одной из следующих газет я нахожу сообщение: депутат Виктор Адлер{62} на социалистической конференции в Стокгольме заявил, что у нас в Австрии каждый, от поденщика до министра, хочет, чтобы война поскорее кончилась. Примечаешь? Наши господа министры получают от главы социалистической партии заверение в том, что они фактически очень порядочные люди. Так рука руку моет… Ах да, ты, может быть, не знаешь, что эта пара — Виктор и Фридрих — отец и сын. Конечно, таких вещей в газетах не пишут. Но такой человек, как я, все это знает и, читая, мотает на ус; и вот история с помилованием выглядит уже совсем иначе. Понял теперь, почему я читаю эти гнусные листки? Франц Фердинанд ссутулился:
— М-да, но чего я никак не могу понять — это твоего замечания насчет покушения.
Миттельгрубер ничего не ответил, а продолжал шить, делая длинные стежки, потом перестал и, видимо погруженный в свои мысли, уставился на латку, а Франц Фердинанд упрямо повторил:
— Нет, этого я не понимаю.
— Почему?
— Почему? — Франц Фердинанд запнулся. Он не сразу нашел нужные слова. — Но это же… мне кажется… для меня не подлежит сомнению, что люди вроде тебя… то есть рабочие, которые больше знать не желают социал-демократических лидеров из-за их политики в вопросах войны… что как раз они-то и должны считать Фридриха Адлера великим человеком, совершившим нечто исключительное, революционное, героический подвиг или вроде того, а ты называешь это…
— Глупостью. Да, в лучшем случае — глупостью. Чего он этим достиг, а? Допустим, одного из министров убили, ладно. Ну а фактически-то в правительстве что-нибудь изменилось? Во всей дерьмовой государственной системе Австро-Венгрии что-нибудь изменилось? Ни чуточки. Нет, нет, парень, для подлинного социалиста такое покушение вовсе не подвиг. На него способен только тот, кто фактически совсем уж отчаялся и опустошен внутри. Анархист, например, или свихнувшийся мелкий буржуа. Человек, у которого нет пролетарского классового сознания, а потому нет и веры в силу рабочего класса как класса, понятно? Иначе он не пустил бы в ход револьвер по собственному почину, а поступил бы, как Карл Либкнехт. Это один германский това…
— Я знаю, — прервал его Франц Фердинанд с напускным равнодушием, однако втайне следя, какое впечатление производят его слова. И он не ошибся.
— Смотри-ка! — пробурчал удивленный Миттельгрубер. — Ты о нем знаешь? Откуда?