— Извини, пожалуйста, но не такой уж я глупый и наивный, как ты думаешь, и если у меня… нет пролетарского классового сознания, или как ты это называешь…
— Брось молоть вздор! К сожалению, о Либкнехте даже многие товарищи фактически ничего не знают. Поэтому я и удивился, что тебе о нем известно. И это уже немало!
Неуловимое уважение, крывшееся в последних словах Миттельгрубера, польстило Францу Фердинанду. Он не заставил себя дольше просить, а рассказал с удовольствием, когда и как он услышал о Карле Либкнехте.
Миттельгрубер кивал, поглаживал лысину, время от времени у него вырывался короткий гортанный смешок, особенно когда Франц Фердинанд, передавая суждения Винци Паковского, стал подражать и его своеобразной манере говорить.
— А куда он фактически делся? — спросил собеседник, когда Франц Фердинанд окончил свой рассказ.
— Ну, в конце концов он все-таки попал на фронт. На Восточный. Там, говорят, он сейчас же перебежал к русским… Кстати, скажи, как ты относишься к тем, кто перебежал к итальянцам и там вступил в эти чехословацкие легионы?
— Ах те! Они делают один верный шаг и тут же два неверных. А какое тебе до них дело?
— Да никакого, только… Со мной случилась одна странная история… — И Франц Фердинанд поведал о подозрении, возникшем у него при встрече с пленным, и о том, что по дурости сказал об этом Шакерту.
— Черт, тут ты действительно дал промашку, — заметил Миттельгрубер и потер покрасневшую переносицу. — Фактически с этим Шакертом нужно держать язык за зубами. Ну, что сделано, то сделано. Теперь ты должен эту беду задним числом исправить. Если этот гад донесет — а он это сделает непременно, — тебя будут допрашивать, и тогда ты скажешь, что да, какое-то сходство, мол, есть, но парень, которого ты знавал в Праге, гораздо выше ростом, и глаза у него другого цвета. И на этом стой. Твердо и непоколебимо. Не то отправишь человека на виселицу, а ведь ты этого не хочешь, не так ли?
— Избави боже! Я же ничего против него не имею. Наоборот… Уж во всяком случае, не хочу навлечь на него беду. Нет, нет, непременно сделаю, как ты сказал! Это хороший совет, и я очень тебе благодарен… правда, я говорю совершенно искренне, да и вообще: я очень высокого мнения о тебе… Вот ты опять думаешь, что я тебе голову морочу, и потому… ну ладно, больше на эту тему говорить не буду. Лучше объясни, в каком смысле понять, что ты перед тем говорил: насчет одного верного шага и двух неверных?
— Как понять? Да очень просто: то, что чехи дезертируют, им нельзя ставить в вину. Это фактически их полное право, как угнетаемой нации, которую вынуждают воевать за их угнетателей. И если они от своих угнетателей будут не просто убегать, а сражаться с ними, это тоже их полное право. Ты мне скажешь: Иоганн, они же так и делают, когда вступают в легионы; ведь легионы сражаются против Австрии. Верно, сражаются, но только ради интересов итальянских, французских и английских капиталистов, а те стоят не больше, чем их австрийские и немецкие конкуренты. Нет уж, милый мой, в этой никчемной войне одна сторона ничуть не лучше другой, и перебегай ты хоть десять раз от одних к другим, ты все равно будешь копошиться все в той же грязной кровавой луже. Где же единственно правильный выход? Бороться с обеими сторонами. Как сказал Либкнехт, надо взять за горло собственную буржуазию и там и здесь… — Миттельгрубер, и до того говоривший как можно тише, замолчал и предостерегающе поднес палец к губам.
В проеме входа появился Шакерт и крикнул:
— Ранкль! Немедленно к ротному командиру!
IX
Господам членам военного суда ужин подали в ренессансную галерею замка, занятого под штаб бригады; в том же помещении шло и прерванное сейчас заседание суда, хотя старинные подзорные трубы, глобусы, астрологические небесные карты и потемневшие полотна с изображением ангелов и святых делали его едва ли пригодным и для первой, и для второй цели. Папки с документами и офицерские фуражки членов суда все еще лежали на дальнем конце каменного стола, на листах розовой промокательной бумаги, которыми он был покрыт во время заседания.
По расчетам председательствующего, аудитора в чине полковника, массивного усача с отвисшими, в лиловых прожилках, щеками, весь процесс должен был закончиться еще до полдника. Речь шла об очень обыкновенном случае: оба обвиняемых не итальянцы, как они утверждают, а согласно не вызывавшим сомнений показаниям свидетеля обвинения, который одного из них знал лично, являются австрийскими подданными чешской национальности, а посему государственными преступниками, пойманными, так сказать, на месте преступления, с оружием в руках. Сущность дела была совершенно ясна. Чтение обвинительного акта, допрос, показание свидетеля — все вместе не могло продолжаться больше часа. Ну, прибавить к этому еще минут десять защитнику, да на последнее слово и на совещание суда — ровно столько, сколько нужно, чтобы выкурить папиросу. Приговор не оставляет сомнений. Смягчающие обстоятельства: никаких. Поэтому о расстреле не может быть и речи, остается только «казнь через повешение». Исполнение приговора не позднее чем через два часа после его оглашения.