Совсем простой случай. И все же разбирательство так затянулось, что в конце концов пришлось прервать его, чтобы безнадежно не перестоялось главное блюдо ужина — «сюрприз», приготовленный адъютантом председателя суда. Причиной досадного осложнения оказались не столько колебания свидетеля обвинения (этому быстро можно было бы положить конец), сколько необъяснимое усердие второго заседателя, молодого капитана в довольно поношенной гимнастерке, который своими странными вопросами о мотивах уводил свидетеля все дальше от его первоначальных показаний.
Даже сейчас, когда уже подали рыбу, капитан никак не мог дать другим покой и позволял себе всякие рискованные замечания по поводу сомнительной ценности свидетельских показаний вообще, а при ускоренном судопроизводстве — особенно, чем привел лейтенанта запаса, назначенного для защиты обоих пленных, в такое волнение, что тот начал стучать ножом и вилкой, а это опять-таки раздражило представителя военной прокуратуры, некоего ротмистра, который как раз принялся рассказывать неприличные анекдоты.
Полковник-аудитор наклонился к своему соседу, майору с пергаментно-бледным лицом.
— Что за птица этот капитан, как его фамилия… Хохштедтер? Как это именно нам могли прислать такого!.. А-а, он из того батальона, который взял в плен этих двух так называемых итальянцев! Конечно, это соответствует предписаниям, да и вообще привлечение офицеров-фронтовиков в военные суды дело хорошее… Но как раз от офицера, прибывшего прямо из окопов, можно было бы ожидать другого… А он не еврей?.. Нет? Странно… Он известный художник? Ну это почти одно и то же. В лучшем случае… Ах, все едино!..
Полковник проглотил конец фразы вместе с глотком бадагсонского — в самом деле, очень приличное вино, владельцы замка оставили его в погребе для неведомых гостей! — и постучал по стакану.
— Господа, а сейчас будет сюрприз: молодые перепелки! Мы обязаны этим уважаемой матушке нашего маленького Ринека, — он посмотрел на своего адъютанта, а тот встал и раскланялся, словно балерина, — моей уважаемой приятельнице графине Забельской-Ринек, за чье здоровье я прошу вас выпить!.. А рецепт, по которому приготовлены перепелки, тоже дан графиней — обычно она скрывает его как семейный секрет. Итак, мы получим сегодня знаменитые… проклятие, я забыл, как они называются… — Он снова взглянул на адъютанта.
— «Cailles royales[62] Ринек», — возгласил тот, стараясь придать своему дисканту хоть какую-то мужественность, что, однако, удалось ему не вполне.
В это время офицерские денщики, облаченные по этому случаю в белые санитарные халаты и нитяные перчатки, уже внесли упомянутых перепелок.
Их встретило всеобщее громкое «а-а-ах!».
«Какой зверинец», — подумал Хохштедтер. Ему очень хотелось каким-нибудь замечанием снова ошеломить остальных, как он делал это своими вопросами во время судебного разбирательства. Но он отказал себе в этом удовольствии. Не стоило тратить на них своего остроумия.
Мысли Хохштедтера вернулись к заседанию суда. Что могло побудить свидетеля отступить от своих первоначальных показаний и тем подвергнуть себя неотвратимому гневу своих начальников? Неужели страх перед какой-либо ответственностью или желание бежать от самого себя, неужели эти типичные реакции буржуазного юнца настолько сильны?.. Нет, истинные мотивы лежат глубже. Они таятся в тех изменениях, которые вызвала война, завладев всем внутренним миром человека. Хохштедтер ощущал эти изменения в себе, в других… А результат? Ну, хотя бы, например, вот такой: он сейчас размышляет, а перепелки тем временем остывают на тарелке. А пахнут они чудесно, только вот чем?.. А, это начинка из каштанов… В самом деле, очень утонченно… и, конечно, ему сразу вспомнилась продавщица каштанов, старуха на углу перед Академией живописи. Ее портрет — она сидит среди снежной метели у своей жаровни — был одной из его первых серьезных работ, правда, еще целиком в духе Ренуара, столь сильно на него тогда влиявшего… Как далеко все это сейчас! Не только в пространстве, не только во времени… И в этом случае причина — война, вызванная ею перестановка стрелок на путях, по которым движутся наши чувства и мысли, а вместе с ними и таинственный процесс реакции художника.