— Купи, братанъ, валенки. Смерть похмелиться хочется, а денегъ нѣтъ. Купи, тебѣ въ деревнѣ топтать ихъ будетъ отлично, бормоталъ онъ, суя Леонтію валеные сапоги.
— Ну, тя въ болото! отмахнулся Леонтій.?
— Да вѣдь дешево отдамъ. Дай на три стаканчика и володѣй добромъ.
— Толкнись къ Антипычу. Чего ты ко мнѣ-то лѣзешь?
— Да не беретъ. «Не имѣю, говоритъ, собственной правы».
— Ну, ужъ значитъ, хороши-же и валенки, коли не беретъ.
— Боится, видно… Недавно тутъ была у него исторія. Краденое принялъ, шепнулъ мужикъ.
— Ну, вотъ… Толкуй… Краденыхъ отца съ матерью приметъ, ежели стоющіе. Нестоющіе валенки твои — вотъ и не принимаетъ.
Оборванный мужикъ уныло крякнулъ и отошелъ отъ Леонтія.
На столѣ у Леонтія явилось пиво. За пивомъ Леонтій расчувствовался и опять началъ о Дунькѣ.
— Дѣвка-то ужъ очень хороша. Она съ душкомъ: чуть что не по ней — сейчасъ шаршавится, но за то работящая. И, Боже мой, какая работящая! Золото, а не дѣвка.
— А вотъ погляди, за обжигалу выдетъ — и руки сложитъ, замѣтилъ Мухоморъ.
— Изъ себя серьезенъ. За такого серьезнаго одра выдти, такъ надо-же за это покуражиться. И неужто, Матрешенька, она со мной не попрощается честь-честью? обратился Леонтій къ Матрешкѣ. — Вѣдь ужъ кажется…
— И думать не смѣй!
— А вы уговорите. Вѣдь тоже лѣто-то душа въ душу мы съ ней прожили. А путанья-то что было! Страхъ… Расходимся честь-честью, такъ чего ей! Вѣдь не скоты безчувственные. Вотъ кабы я ей какую-нибудь встряску задалъ, а то я, окромя учтивости, ничего…
— А на берегу-то встрѣтился, да пьяный ее силкомъ въ трактиръ тащилъ? Нѣшто не помнишь? Тогда мы насилу ее отъ тебя оттащили.
— И все-таки безъ всякаго безобразія.
— Врешь. По затылку хватилъ.
— Ужъ и по затылку! Развѣ только задѣлъ малость… Не таковская она дѣвка, чтобы ее по затылку. Она сама сдачи дастъ.
— Прямо по затылку. Вѣдь я тутъ-же была.
— Ну, это я любя. Вы все-таки, Матрешенька., попросите ее, чтобъ она по настоящему со мной простилась.
— Да ты никакъ съума спятилъ! Обжигало ей приданое сдѣлалъ, всю до капли одѣлъ, а она пойдетъ къ своему старому душенькѣ прощаться! Она боится тебя даже. Просила меня работать съ ней вмѣстѣ, чтобъ не быть одной.
— Да что я звѣрь лютый, что-ли, чтобъ меня бояться!..
— Не звѣрь, а нахальникъ, а она себя теперь для обжигалы соблюдаетъ. Храни Богъ, обжигало узнаетъ.
— Да не узнаетъ. Мы тайкомъ… Вѣдь я честь честью… Уговори-ка ее, Матрешенька, чтобъ она. завтра вечеркомъ на зады къ старой мельницѣ пришла проститься. Обжигало будетъ въ это время на камерахъ.
— И не проси. Что я за пособница путанью!
— Я, Матрешенька, платочкомъ тебѣ поклонился-бы за это, только попроси и уговори, не унимался Леонтій. — Ужъ больно мнѣ не хочется свиньей-то уѣхать отъ старой подруги! Обжигало не узнаетъ. Попрощаемся честь-честью — и ужъ тогда на вѣкъ…
Леонтій наклонился къ Матрешкѣ, обнялъ ее и глядя ей въ глаза, спрашивалъ^
— Поговоришь съ ней? Опросишь? Уговоришь? Да?
Матрешка лукаво улыбнулась и отвѣчала:
— Пожалуй, я скажу Дунькѣ, а только напередъ, знаю, что изъ этого никакого толку не будетъ.
Леонтій спросилъ еще пива.
XXXII
Въ воскресенье утромъ на кирпичномъ заводѣ было особенное движеніе. Разсчитанные въ субботу вечеромъ до тридцати человѣкъ рабочихъ, у которыхъ ряда была только до Успеньева дня, собирались ѣхать къ себѣ домой во деревнямъ. На дворѣ и на берегу около завода суетились мужчины и женщины. Кто встряхивалъ солому и сѣно изъ мѣшковъ, служившихъ постелями въ теченіи лѣта, кто увязывалъ въ котомки и укладывалъ въ сундуки разную незатѣйливую носильную ветошь и мелкій домашній скарбъ. Котомки образовывались изъ тѣхъ-же мѣшковъ, которые освобождались отъ набивки. Мѣшки, у рабочихъ были свои собственные, а солома и сѣно для набивки полагались хозяйскія. Нѣкоторые изъ запасливыхъ, явившіеся на заводъ съ кой-кими предметами хозяйства, привязывали къ котомкамъ закоптѣлые желѣзные чайники, котелки. Былъ всего только восьмой часъ утра, но, не взирая на это, большинство мужчинъ и женщинъ были уже полупьяны. Всѣ переругивались другъ съ другомъ — кто изъ-за обрывка веревки, которымъ связывался или привязывался мелкій скарбъ, приготовляемый въ дорогу, кто изъ-за какого-нибудь вытащеннаго изъ стѣны гвоздя, на которомъ висѣла надъ койкой носильная ветошь. Шли какіе-то счеты изъ-за взятаго когда-то въ долгъ на похмельную выпивку гривенника или пятіалтыннаго и не отданнаго. Одинъ наступалъ на горло и требовалъ долгъ, другой увѣрялъ, что онъ отдалъ. Доходило и до драки. Слышались возгласы въ родѣ: