После Курска темп движения поезда ускоряется. Временно паровозы на этом районе ходят на дровах, но они приспособлены также и под нефтяное и угольное топливо. Быстро проходит ночь. Весь вагон спит, убаюканный мягким вскидыванием рессор. Рано утром приезжаем в Тулу. На вокзале идет страшная спекуляция. Рабочие тульских патронных заводов, занимающиеся на заводе "самоснабжением", продают тут на вокзале в свою пользу те изделия, которые они изготовляют из казенных материалов в казенных мастерских; тут предлагают и замки, и зажигалки, и ключи и пр. Цены на все высокие, но рабочие охотнее меняют их на хлеб. Масса голодных ребятишек и женщин с воспаленными искрящимися глазами просят хлеба. — "Барин, дайте хоть корочку". С тяжелым чувством поднимаемся мы обратно в поезд после звонка. От Тулы поезд движется еще быстрее, точно стремясь наверстать потерянное время.
Состав лиц, находящихся в нашем вагоне, пестрый. Едут несколько чекистов; одно купе занято членами Реввоенсовета Республики; два-три крупных спеца, а остальные — несомненные спекулянты, вывозящие в Москву из Ростова иностранную валюту (в то время цена на фунт стерлингов была в Ростове до 50 тысяч рублей советских, а в Москве — свыше 100.000 рублей).
Между прочим, в одном купе едет, в качестве дипломатического курьера Ангорского правительства, турецкий консул из Туапсе. Я вступаю с ним в беседу по-французски, так как русского языка он совсем не понимает. Он мало знает Россию. Говорит со мной, не зная меня, довольно смело, что меня немного удивило. Смеясь, он указывает, что и его правительство, и советское, стремятся друг друга надуть. Турецкие националисты желают получить помощь деньгами и вооружением для осуществления национального объединения, отнюдь не желая у себя коммунизма и вовсе не предполагая играть на руку коммунистическому Коминтерну. С другой стороны, и советское правительство, обещая на словах больше, чем оно дает на самом деле, весьма недвусмысленно дает понять, что оно хотело бы турецкими руками жар загребать, т.е., перессорить англичан с французами, разжечь революцию на Балканах и вообще создать ряд всевозможных международных осложнений, которые были бы на руку московской дипломатии.
— Поэтому-то, — заключил он, — в действительном течении этой дружбы может быть много неожиданностей, и наспех заключенное соглашение может легко разорваться с самыми неожиданными для прежних союзников последствиями.
Вскоре мы подъезжаем к Москве. На перроне Курского вокзала никого нет. Спускаемся вниз, платим носильщикам за вещи и выходим на улицу. Потом я отправляюсь в багажное отделение и предъявляю квитанции. Оказывается, их нужно сначала предъявить в вокзальную Чеку. Поднимаюсь туда. Агенты внимательно оглядывают меня, потом квитанцию. Спрашивают, что у меня за вещи в багаже. Я объясняю и предъявляю удостоверение продовольственного комитета в Ростове на провоз продуктов, а также и другое разрешение на перевозку кроватей и домашних вещей. Дают мне пропуск. Отправляемся в пакгауз. Опять беру носильщиков. Какой-то мрачный тип внимательно глядит на меня из-за угла. Идем в место выдачи багажа; тип этот, с тем же мрачным видом, следует за нами. Я указываю на вещи, мрачный незнакомец требует открыть все чемоданы. Я осторожно замечаю ему, что у меня уже есть разрешение вокзальной Чеки.
—Я уже сказал вам открыть все вещи, — злобно повторяет он.
Вижу, что шутить не приходится, надо повиноваться. Пока идет операция развязывания и раскрывания моих пятнадцати чемоданов, в багажное помещение приходит какая-то пара. У них только два места: корзина и чемоданчик. Им также предлагают открыть их вещи. Они почему-то долго протестуют. Из-за этого чекист привязывается к ним, между тем, как у меня он заглянул только в два-три чемодана и махнул рукой, сказав: "закрывайте вещи", когда я предъявил ему мой командировочный мандат. К ним он делается придирчивым, заставляет выбрать все вещи, просматривает дневники, и, наконец, натыкается на кусок подошвенной кожи, которую он и конфискует, несмотря на протесты владельцев и на указание на то, что эта кожа получена ими в паек на советской же службе.