Она провела молодого человека на кухню, поинтересовалась, будет ли он вести протокол допроса, и, когда тот ответил, что в этом нет необходимости, настояла на присутствии меня и сестры. Затем она поставила чайник, и начался крайне познавательный, на мой взгляд, диалог, по большей части переходивший в монолог самой Глэсс, растянувшийся на полчаса. В нем речь шла о мужских половых органах, их общественной пользе и возможном надругательстве над ними от лица обиженных женщин.
В какой-то момент полицейский, представившийся господином Ассманом, расстегнул верхнюю пуговицу рубашки.
– Я спрошу вас в открытую, – заявил он по окончании беседы, – наносили ли вы эту надпись на стену дома господина Хоффмана?
– А я спрошу вас в открытую, – отрезала Глэсс, и это в последний раз заставило господина Ассмана судорожно сглотнуть, – похожа ли я на женщину, которая во всеуслышание призывает к растрате биологического материала?
Мы с Дианой слушали все это, не шелохнувшись. Наверное, на полицейского произвело шокирующее впечатление, что мы неподвижно сидели за столом, не меняя выражения лица, неслышно дышали и в целом производили впечатление восковых фигур, которые вот-вот оживут и набросятся на кого-нибудь. На столе стояла Розелла. Для несчастного молодого человека ее добродушная мина с широко распахнутыми глазами и отколотым левым ухом была единственным, на чем мог остановиться взгляд во время допроса, но смотрел он на нее так, как будто ожидал, что на розовощекой морде этой безвредной хрюшки вот-вот прорежутся фарфоровые клыки.
Когда он наконец попрощался, его уход из Визибла скорее смахивал на побег; шатаясь и спотыкаясь, он бежал вниз по пандусу, пока не исчез в ржаво-красных отблесках заката, как шериф из старого кино. Из стоявшей перед ним чашки чая господин Ассман не сделал ни глотка. Я никогда не говорил Диане о том, что пару недель спустя в поисках запчастей для своего велосипеда наткнулся в дровяном сарае за домом на банку из-под зеленой краски, но испытал в тот момент невероятную гордость за свою сестру.
Что же касается Ирен, то волею извращенной мужской логики, которая в мгновение ока превратила жертву в преступника, она впала в городе в немилость – и тем самым попала в число потенциальных клиенток Глэсс. Рано или поздно в их число попадала всякая несчастная женщина из города или ближайших окрестностей, которая не могла позволить себе завести дорогого психолога или дешевого любовника.
– Это как страховка, дарлинг, – однажды объясняла Глэсс. – До тех пор пока они там боятся, что я могу выдать их тайны, они мои.
«Они там» – типичное ее обозначение для тех, кто живет по ту сторону реки. Я привык называть их «маленькими человечками» – это пошло с тех пор, как в детстве у меня появилась привычка представлять пугающих меня людей крошечными безжизненными куклами.
С маленькими человечками у нас никогда не было хороших отношений. Жители города с недоверием относились к каждому, кто не был коренным жителем этих мест, и недоверие это нередко передавалось потомкам по наследству. Однако Глэсс пришлось столкнуться не просто с недоверием. После того как время от времени в Визибле стали появляться мужчины, с завидной периодичностью сменяя друг друга, чего она никогда и не скрывала, по всем фронтам ей пришлось встретиться с нескрываемым отторжением. Ей приходили полные ненависти письма, в Визибле раздавались телефонные звонки, выплескивавшие на нее за считанные секунды ушаты грязи. Однажды, когда она ездила в город за покупками, ей поцарапали машину – за те десять минут, что она провела в магазине, на дверце водителя появилось отчетливо заметное слово «праститутка». Глэсс приклеила под надписью картонку, на которой жирными черными буквами написала «„Проститутка“ пишется через „о“», и целый час с маниакальным упорством колесила так по городу, утопив педаль газа в пол и яростно сигналя. Лишь позднее, когда круг замкнулся – когда Глэсс начала продавать собственный жизненный опыт (приобретенный отчасти благодаря многочисленным романам) клиенткам, опустошенным судьбой или разъяренными мужьями, – к ней, скрепя сердце, начали относиться терпимо. Число звонков и писем постепенно сократилось, а потом они и вовсе исчезли. Но, как и раньше, никому бы в голову не пришло пригласить ее поучаствовать в подготовке дня города, всякий раз отмечавшегося с большим пафосом, или предложить ей пост председателя местного общества садоводов-любителей.
Долгое время ненависть жителей города нас с Дианой не затрагивала. Для них там мы были достойными сочувствия юными существами, которые вовсе не были виноваты в том, что появились на свет у столь молодой и абсолютно безответственной матери. Но мы не принадлежали к их миру – не потому, что никогда не испытывали осознанного желания к нему принадлежать, а скорее потому, что сами чувствовали, что отличаемся от них. Я не мог объяснить, чем это было вызвано: врожденной заносчивостью, привитым отторжением, тщательно скрываемой неуверенностью в себе или сочетанием всех этих качеств. Но факт остается фактом: мы чувствовали, что словно отделены от маленьких человечков, будь то взрослые или дети, невидимой стеной, сквозь которую могли бы наблюдать за ними с дотошностью естествоиспытателей, если бы обладали достаточным запасом терпения. При таком положении дел они довольно скоро стали нам безразличны.