Однако это вовсе не означало, что безразличие было взаимным. Наши ровесники сторонились меня и моей сестры, и, как всякий ничем не обоснованный страх, это порождало многочисленные суеверия. На переменах одноклассники шептали друг другу, что я могу взглядом обратить человека в камень, одно слово Дианы способно заставить волосы на голове вспыхнуть, а одно лишь прикосновение к нам могло навсегда лишить детей их тонких, писклявых голосков. Однако при этом они никогда не заходили настолько далеко, чтобы нападать на нас в открытую – это произошло всего один раз, во время Битвы у Большого Глаза, и Диана с успехом позаботилась тогда о том, чтобы у них начисто отпало желание повторить попытку. Но они бросались в нас словами, бившими так же больно, как реальные удары. В конце концов двери в наш мир захлопнулись, как створки раковины, которая защищает жемчужину от грязных рук воров.
– Дети – это воск, из которого мир лепит все, что захочет, – ответила Тереза, когда я рассказал ей о случившемся. – Открытые книги, страницы которых предстоит заполнить нам, взрослым. И что написано пером, ты уже до конца дней своих не вырубишь никаким топором.
Я понимал, что она права, потому что видел, как пишутся эти книги. Некоторых одноклассников матери приводили в школу и в обед снова забирали. Они свысока смотрели на меня и Диану, а потом шептали своим детям на ухо небылицы, а те потом смотрели на нас с отчуждением или состраданием, когда мы шли мимо них в школу, сгибаясь под тяжестью наших потертых ранцев: весной и осенью – подчас без зонта и резиновых сапог, промокая до нитки, а зимой – без пальто и перчаток, промерзая до костей. В глазах детей и их родителей Глэсс, должно быть, казалась матерью-сорокой, от безразличия которой мы с Дианой страшно страдали. Никому и в голову не приходило, что она лишь предоставляла нам ту свободу, которую мы отчаянно требовали, порой даже невзирая на слезы и протест с ее стороны. Если мы выходили на улицу без пальто, без шапки и без перчаток, то лишь потому, что нам взбрело в голову потягаться с морозом. То, что мороз всегда выходил из этой неравной борьбы победителем, было не так важно; важнее было то, что мы находили в себе мужество сопротивляться стихии. Тепла нам хватало по вечерам, когда мы, завернувшись в одеяла, сидели с Глэсс на старом диване в пустой, продуваемой всеми ветрами каминной зале Визибла, освещенной светом свечей и пламенем огня, тесно прижимаясь друг к другу и спрятав ноги в толстые шерстяные носки. В эти минуты Глэсс записывала на чистых листах наших открытых книг: «Будьте сильными и защищайтесь. Если кто-то тронет вас, причините ему боль в два раза сильнее или просто уйдите с его пути, но никогда не позволяйте диктовать себе, как вам жить. Я люблю вас такими, какие вы есть».
Она вселила в нас сознание того, что мы уникальны и неповторимы, и нам никогда не приходило в голову завидовать другим детям из-за того, что у тех были матери-наседки, шепчущие им на уши всякие сказки. Но в чем я им, напротив, отчаянно завидовал – так это в том, что у них были отцы. Это происходило вовсе не из-за того, что со стороны Глэсс мне не хватало защиты и опоры, хотя на то, чтобы научиться встречать маленьких человечков той же непроницаемой броней, что и наша мать, нам с Дианой понадобился не один год. То, чего мне недоставало, был своего рода второй авторитет, обращенный вовне, осязаемый пример той стойкости и силы воли, которые Глэсс хранила глубоко внутри. Она умело правила кораблем нашей жизни, но, как мне тогда казалось, одновременно держать штурвал и натягивать паруса она не могла. Но поскольку отца, который мог бы взять на себя эту обязанность, было днем с огнем не сыскать, и Глэсс, в свою очередь, тоже не предпринимала попыток подыскать на этот вакантный пост кого-либо из своих любовников, я стал искать замену – и нашел ее в Гейбле.