Что касается кулона, серебряного полумесяца, то Диана сделала вид, будто он принадлежал ей всегда и лишь на какое-то время затерялся. Поскольку металл местами потускнел, она отнесла его к ювелиру, который отполировал его и убедил сестру купить к нему подходящую цепочку. Пару маленьких темных пятен удалить не удалось, однако это нисколько не помешало Диане радоваться моему подарку.
Что до ее подарка, то стоило мне его развернуть, как я тут же почувствовал, что в нем скрыто некое волшебство, целиком захватившее меня на несколько дней. Где бы я ни был, я доставал из кармана шарик и неустанно смотрел на серебристо-белое облако снега, поднимавшееся, когда я его тряс. Стоило сверкающей буре улечься, как в глубине проступал маленький черный домик, из крошечных окон и дверей которого вырывались оранжевые языки пламени. Как я ни встряхивал шарик, несколько хлопьев снега обязательно оседали на них, и это необъяснимое противоречие пленяло меня. Как могло что-то гореть, если сверху падал снег? Что это был за огонь, погасить который нельзя было ни холодом, ни льдом?
Когда я спросил об этом Палейко, он лишь пробормотал в ответ что-то невнятное.
Спустя несколько дней после Рождества Глэсс отправилась со мной в город. Мы шли через безмолвно замерший лес, ступая по нетронутому ковру только что выпавшего снега. Каждый наш выдох на холодном воздухе превращался в маленькое облачко пара. Когда мы добрались до середины моста, соединявшего наш берег с городом, начали сгущаться сумерки.
– Замерзла, – сказала Глэсс, оперевшись на перила. Краем глаза я заметил, что она внимательно смотрит на меня.
Я нагнулся и посмотрел вниз, туда, где на серо-голубом неровном льду плясали огоньки уличных фонарей, отражавшиеся в зеркале реки, края которой были очерчены полосой сломанного тяжестью снега камыша и заиндевевшими пучками безжизненно замершей пожухлой травы.
– О чем ты думаешь? – спросила Глэсс.
– Ни о чем.
– Так не бывает.
– Нет, бывает.
Я думал о том, что замерзшая поверхность реки похожа на взлетную полосу. Будь я на два или три года младше, я бы наверняка ждал, что темные, обремененные снегом тучи вечернего неба вдруг прорежет самолет и, шумя двигателями, пойдет на посадку. Из него вышел бы мой отец и взял бы меня с собой в Америку. У остальных детей на Рождество был папа.
Глэсс шумно втянула носом воздух. Ее пальцы еще сильнее сжали перила.
– Я беременна, Фил, – сказала она. – На третьем месяце. И я хочу этого ребенка. Диане это не понравится.
Мороз пощипывал мое лицо. Я понимал, что должен радоваться, но вместо этого чувствовал нечто вроде сострадания, которое испытывают, глядя на птенчика, выпавшего из гнезда. Я не мог думать ни о чем другом, кроме как о том, что этот не родившийся пока ребенок тоже будет обречен расти без отца, как мы с сестрой. Мне вспомнились зеленые глаза Мартина и сопровождавший его густой запах садовой земли. Мне бы хотелось, чтобы отцом был он или Кайл, чьи красивые, сильные руки выстругали Диане лук, но оба они исчезли много лет назад.
– Диана когда-нибудь точно заметит, – ответил я. – Самое позднее – тогда, когда у тебя появится живот.
– Я и не собираюсь от нее ничего скрывать, – почти со злостью воскликнула Глэсс. – Но всех вполне устроит, если она узнает об этом несколько позже, о’кей?
Я кивнул, понимая, что таким образом становлюсь ее соучастником, и снова уставился на неровную поверхность льда. Если присмотреться, можно было увидеть, как под ним медленно проплывали плоские пузыри воздуха. Внезапно во мне мелькнула надежда, и я поднял голову, глядя ввысь, однако в небе ничего не шелохнулось.
Когда мы добрались до рыночной площади, снова пошел снег – он падал так густо, что поглощал каждый звук, даже шум машин, тянувшихся вдоль улиц, словно в замедленной съемке. Их желтые фары излучали призрачный свет. Глаза двоих солдат с памятника героям войны холодно и безжизненно взирали на меня и Глэсс со своего постамента. Рождественские вывески, еще не убранные из некоторых витрин, казались нелепыми и неуместными. Праздничная суматоха осталась позади, и мысли людей уже давно были заняты планами на наступавший год.
Я тесно прижался к матери. Та бесцельно бродила от одной витрины к другой, раскрасневшись от мороза, со сверкающими глазами, и, казалось, не замечала тех неодобрительных взглядов, которые исподлобья бросали на нее некоторые прохожие. Меня всегда смущало то, что Глэсс в городе знала каждая собака и что маленькие человечки не любили ее, но еще больше я приходил в замешательство от того, что ей это, по всей видимости, было фиолетово. Мы подошли к церкви в северной части рынка, взбиравшегося вверх по склону Замковой горы. Тут нам случайно перешла дорогу одна из клиенток Глэсс, узнавшая ее. Женщина поспешно втянула голову в плечи, исчезнув за приподнятым воротником пальто, как черепаха в панцире. Наверное, в тот момент ей хотелось провалиться под землю так же сильно, как и мне. Занервничав, я опустил левую руку в карман пальто, нащупал гладкое холодное стекло снежного шарика, который вот уже несколько дней повсюду таскал с собой, и отвел глаза.