а я могу смотреть на этот чужой пейзаж, могу строить планы на будущее и могу продолжать прощаться».) Я сунул руки в карманы пальто, как будто хотел скрыть или стереть из памяти то, что эти руки едва не совершили, – все зависит от результата, а результат зависит от того, насколько долго действие длилось. («Связующая нить не порвалась, моя шелковая нить, ведущая неизвестно куда; еще один день – какое несчастье, еще один день – какое везенье!») Ева была жива, хотя могла быть уже мертвой. («Я не знаю, чем одно отличается от другого, я не понимаю, что значит „жизнь" и что значит „смерть"».) Я встал, подошел к ней, чтобы увидеть ее лицо. Я смотрел на нее с высоты своего роста. Ноги ее раздвинулись, но она этого даже не заметила. Она подняла голову, бедную свою голову, посмотрела на меня, и в ее глазах отражались темная ночь и мое лицо. Я увидел в них не страх и не готовность сопротивляться, а безнадежность, сожаление и боль. («Лучше ничего не знать, не знать ни о прошлом, ни о настоящем – хотя иногда только что произошедшее сразу же становится далеким прошлым».) Казалось, ее потрясло не то, что она едва не погибла, а то, что из всех живущих на земле именно я мог хотеть ее смерти и пытаться приблизить эту смерть («Неуважение мертвого к собственной смерти и смешное самодовольство живых, кичащихся своим – временным – превосходством над мертвыми: „Я слишком давно рядом с тобой, мое милое дитя, ты от меня устал"»), вскочила с места и побежала вниз по лестнице – застучали высокие каблуки туфель, которые она надела, когда шла ко мне в гостиницу, чтобы ждать и умолять меня. Она сбежала по витой лестнице и выпрыгнула из автобуса еще до того, как он снова тронулся с места. Я не знаю, где мы были, что это была за улица. Я остался на месте, не побежал за ней – только открыл окно (в него тут же ворвался дождь) и высунулся в него, чтобы увидеть, как она уходит («И до сих пор я смотрю на мир с высоты»). Автобус уже тронулся и набирал скорость, когда через заднее стекло – я подбежал к нему – я увидел ее пальто и туфли, уже не казавшиеся такими детскими на асфальте. Она пыталась перебежать дорогу, она боялась, что я побегу за ней и снова начну убивать ее, а может быть, просто была потрясена только что пережитым. Она даже не посмотрела по сторонам, улицу от нее закрывал автобус, он еще не отошел далеко. Но она не перешла на другую сторону, потому что ее сбило черное такси, которое мчалось по левой полосе – в Англии движение левостороннее, – «остин», похожий на носорога или слона. Через заднее стекло, пока отъезжал мой автобус, я видел все это собственными глазами, видел удар такой силы, что ее даже не подбросило вверх: машина протащила ее вперед. Такси не могло остановиться даже после удара и переехало ее, когда она уже упала на асфальт. Смертельный удар, о котором мой автобус даже не узнал или не захотел узнать: на миг мне показалось, что он хочет остановиться, но он не остановился, продолжил свой путь, набирая скорость с каждым метром. Может быть, сонные водитель и кондуктор ничего не услышали, а может быть, услышали, но подумали, что их рабочий день закончится слишком поздно, если они окажутся втянутыми в эту историю, – они этого несчастного случая не видели, и их автобус не имел к нему отношения. Последнее, что я видел перед тем, как автобус свернул на другую улицу, были таксист и его пассажиры: им наконец удалось остановиться, и они бежали к трупу. Женщина и мужчина закрывались от дождя газетой, таксист уже знал, что там труп, потому что в руках у него было что-то вроде одеяла, которым он собирался его закрыть. «И лицо закрыть, – подумал я, – так оно, по крайней мере, больше не намокнет» («Но появится запах страшной метаморфозы»). Я ничего не сделал. Я не сошел с автобуса на следующей остановке или на перекрестке, чтобы вернуться и убедиться в том, что я и так уже знал, или чтобы сопровождать Еву и помочь в оформлении бумаг. Я сделал бы это, если б знал (но я еще не знал), что произошло здесь двадцатью часами раньше. Хотя нет, это неправда, я и тогда не сошел бы с автобуса. Я сделал вид, что я здесь ни при чем. Я не убивал ее в прямом смысле слова, это сделало такси, но я хотел ее смерти несколькими минутами раньше, и вот это произошло – произошло потому, что я этого хотел, пусть даже не я убил ее. («Она умерла не своей смертью, – подумал я, – а если кто-то умирает, а другой остается в живых, то этот другой чувствует себя преступником несколько мгновений или всю жизнь. Проклятье! Теперь мне придется помнить имя той женщины, хотя я даже не видел ее лица, – Ева Гарсиа Валье».) А может быть, это ее воля уступила моей, потому что она не хотела больше стоять на моем пути. («Наша воля устает и отступает и, отступая, открывает путь смерти, словно мир уже не в силах выносить нас и торопится от нас избавиться».) Я удалялся все больше и думал только об одном: никто не знает, что мы приехали вместе. Каждый сам покупал билеты, остановились мы в разных гостиницах, в клинике она не была записана, потому что на то не было причины («И убийство или самоубийство просто зафиксируют – одно из стольких преступлений: тех, о которых давно забыли, и тех, о которых никто не знал; тех, что еще только замышляются, и тех, о которых узнают все, но только для того, чтобы потом забыть»). Это была просто смерть туристки с континента, которая не учла, что в Лондоне свои правила дорожного движения, и не посмотрела в нужную сторону, когда выходила из автобуса и хотела пересечь улицу.