Парк был маленький. Островок зелени среди гранита, притягивающий из окрестных кварталов всех, кому «нужно дышать свежим воздухом». Эней не стал заходить в ворота — оперся рукой на высокую решетку и через нее смотрел на бегающих взапуски детишек постарше и на мам и нянь с колясками или ходунками. Особенно ему понравились серьёзные господа между годом и полутора, перебирающие ногами по мелкому гравию и полностью сосредоточенные на этом процессе.
Эней не знал, сколько времени стоял и смотрел — наверное, долго, потому что когда небо разродилось дождем и дети побежали из садика, а мамы с колясками, сумками-«кенгуру» и ходунами раскрыли зонтики и задернули пологи своих маленьких «экипажей», он отнял руку от решетки и почувствовал, что она занемела.
Застегнув плащ, он зашагал к метро. Зонта с собой не было, да не очень-то и хотелось прятаться под зонт. Дождь шел густой, тяжелый — пока Эней добрался до станции, он успел изрядно промокнуть.
В метро продавались цветы. Девушка в ларьке скучала, слушая музыку через комм. Эней не обратил бы внимания ни на нее, ни на ларек — если бы не заметил, уже почти миновав стеклянный загончик, охапку роз. Синих. Совершенно синих, с зелёным отливом, как море в ясный день. Генмод, наверное.
Он всего три раза дарил Мэй цветы: на свадьбу, в Варшаве и Братиславе.
— Сударыня, — вернувшись к ларьку, он легонько тюкнул пальцем в стекло. — Эти синие розы — сколько они стоят?
— Двенадцать. Подарочную упаковку хотите? У меня есть речная трава и ленты как раз под цвет.
— Нет, спасибо. Просто дайте все.
— Двенадцать — это за штуку. Вместе выйдет сто пятьдесят шесть.
— Я понял. Дайте все.
Девушка со вздохом шагнула к вазончику.
— Ну, может, не все, а дюжину? — спросила она. — Тринадцать — несчастливое число.
— Я не верю в приметы.
— А она? — девушка улыбнулась.
— Она тем более.
Продавщица развернула упаковочную плёнку, ловко спеленала розы, сунула карточку Энея в прорезь терминала.
— Приятного свидания.
— Спасибо.
Розы почти не пахли. Генмод, точно. А может, и нет. В генмод и запах встроить могли…
Или просто холодно им здесь.
Он прошёл станцию насквозь, свернул в переход, поднялся на этаж выше, прошёл еще одну станцию. Где-то по дороге заметил, что ему улыбаются встречные — молодой человек, с цветами…
Он сел в вагон скоростного трамвая. Линия вела в сторону, чуть ли не прямо противоположную дому. К порту. К заливу.
Они ехали в трамвае вместе с дождём. Он внутри — дождь снаружи. Дождь был таким же, только похолоднее. Дождь, и брусчатка, и пакгаузы, а вот вода в заливе оказалась не зелёной, а желтовато-серой.
Эней прошёл по волнорезу до самого конца, где волна изгрызла бетон, обнажив арматуру. Достал из-за пазухи косу Мэй, обернул ею стебли роз, снова скрепил резинкой. Поцеловал тугой чёрный жгут, который хранил теперь только его собственные тепло и запах. И бросил букет в море.
Синие розы как-то очень быстро потерялись в волнах. Эней запрокинул голову, подставляя лицо дождю. Со стороны никто не разберёт, где холодные капли, а где горячие.
Он понял, почему выбрал Питер. У Мэй большая могила — целая Балтика. Может быть, ему хватит безумия поверить, что однажды настанет день — и Мэй выйдет к нему из этого моря. Во всяком случае, последнюю строчку Credo он с самого начала произносил совершенно искренне. Хотя на церковнославянском лучше — «чаю воскресения мёртвых». Не просто «жду» — а «чаю». Антоним к «отчаиваюсь».