Господин Уэмура снова вежливо улыбнулся. Кажется, в его языке «меняться» и «портиться» — одно и то же слово. Хотя его регион к высоким технологиям, мягко говоря, неравнодушен. А со временем меняется всё. Даже старшие.
Его Величество Король-Солнце, вероятно, очень одобрил бы общество старших. В большинстве случаев оно просматривалось насквозь, как версальский парк. Ранг и вес окружающих были просто видны, были сутью, существом — нужная модель поведения всплывала естественно, как дыхание. Но не всегда. Что делать, если собеседник старше вас по возрасту, несколько превосходит по силе, несколько уступает по статусу, стоит много ниже вас по власти и влиянию — и является врагом всего, что вы сколько-нибудь цените? Стрекоза над озером может порхать — а может развить скорость до 120 километров в час. В зависимости от того, что ей нужно. И она очень редко ошибается в выборе.
— Господин Левый Министр, — сказал граф. — Я необычайно польщён вашим визитом и тронут вашим интересом к моему маленькому увлечению.
И значило это «Вы хотели переговорить со мной до сессии Совета. Я слушаю».
— Всего полтора года назад я вот так же приезжал в Нойшванштайн, — черная шапочка чиновника высшего ранга печально качнулась, пока он тщательно выговаривал немецкое название.
Господин де Сен-Жермен озабоченно нахмурился.
— Разве с замком что-нибудь случилось?
— Он потерял того, кто был его душой.
Ах, как интересно. Это никак нельзя было назвать свежей новостью.
— Насколько мне известно, виновник мёртв. И его несколько затруднительно заставить ответить именно за это дело.
— Разве убийцей считают оружие? Или всё же того, кто нанес удар?
Тот, кто нанес удар — и господину левому министру это было прекрасно известно — имел право и на большее. Его пытались убить в Аахене. В Аахене, во время сессии Совета. Да, если существует в мире законная причина для вендетты, то у Волкова она была. Но он не предъявил обвинения. Он не стал требовать смерти Литтенхайма у Совета. И драться с ним не стал. Он убил его руками подполья, руками людей.
А вы так не можете, господин Уэмура. Вы людей слишком презираете. Вам даже сейчас не приходит в голову симметричный ответ. Скорее всего, вы начнете подкапываться под старших из волковского окружения. Скорее всего, под тех, кто считает себя обойдённым в ходе недавнего переворота…
— У вас, насколько я знаю, тоже были потери, — черная шапочка снова сделала короткое движение.
Не менее интересно. Голова г-на Талена посреди нимского амфитеатра, а также не вполне приличная свара между многочисленными желающими приписать себе этот несколько безвкусный жест, были вполне в духе Волкова. Однако никаких ниточек граф пока не обнаружил. Собственно, следствие — и официальное, и неофициальное — в настоящий момент находилось в тупике. Смерть Талена могла быть случайностью. А могла… и делом рук нынешнего собеседника. Г-ну Уэмуре сейчас очень, очень нужен конфликт между Аахеном и ЕРФ.
Волков графу скорее нравился. Он — а это было исключительно редким делом — сумел Сен-Жермена удивить. Казалось бы: сепаратист, прямолинеен, делает ставку на силу — а все удары под углом, все рикошетом. Быстро, неожиданно — и с той стороны, где никто и не думает ждать. И дёшево, обязательно дёшево. В другой ситуации Сен-Жермен подождал бы, посмотрел: а вдруг возможен компромисс, а вдруг из Волкова можно вырастить если не союзника, то хотя бы одну из многих сил, которые тащат систему каждый в свою сторону — и тем удерживают ее в равновесии. Но Волков слишком нравился молодым. У него был реальный шанс. В этом смысле господин Уэмура куда предпочтительнее. Из него получалось роскошное пугало. Мейсенского фарфора, в стиле шинуазери — тогда в Европе как раз их было принято считать варварами, не делая особой разницы, всех, у кого отсутствует складка на веках.
Поэтому в сложившейся ситуации предпочтительнее было оказать поддержку господину Уэмуре. Но — не прямую.
— Да, у нас были потери, — граф даже не пытался изображать скорбь. — Мой птенец был неосторожен и любил эффектно себя подать. Ему и подыграли…
— В нашей истории тоже был варварский период, когда в обычае было собирать головы противников, — понимающе кивнул гость. — Но не назвать при этом своё имя считалось верхом невежливости.
— Времена меняются, — граф тронул набалдашником трости розу, из чашечки цветка выполз недовольный шмель. — Кроме того, желающих присвоить себе славу оказалось столько, что между ними трудно сделать выбор.
— Вы слышали о резне в Копенгагене? — господин Уэмура неуловимым движением развернул тэссэн и рассёк шмеля надвое в полете.
Сен-Жермен кивнул. Он не только слышал о ней. Он собирался использовать этот инцидент, вкупе со смертью Талена, для того, чтобы попытаться убедить коллег в необходимости создания «более тесных связей между региональными службами»… вернее, фактическом переподчинении ряда департаментов Аахену. На полный успех, конечно, рассчитывать не приходится, но капля камень точит, и чем глубже проникает, тем больше узнает о структуре камня и линиях сопротивления.
— Очень прискорбный случай.
Господин Левый Министр, снова взмахнул тэссэном. Волна воздуха из-под раскрашенного сливами и журавлями веера унесла останки шмеля в траву.
— О да. У криминалистов есть понятие «почерка» преступника. Сопоставляя события в Копенгагене и Ниме, я вижу одну руку. Ту же, что действовала в Зальцбурге. А если рука та же — значит, и голова.
Последний вывод был вовсе не так очевиден. Это обычный риск, когда действуешь чужими руками. Никак нельзя быть уверенным в том, что эти руки завтра не натворят лишнего.
Граф позволил господину Левому Министру прочесть свой скепсис.
— Наследники Рима, — кукольные губки господина Левого Министра чуть приподнялись. — Вы, европейцы, мыслите в категориях римского права. Мы мыслим в категориях права, освящённого куда более древней традицией. Согласно этому праву, формальная виновность или невиновность имеют меньшее значение, чем сохранение мирового порядка.
— Вы готовы предъявить обвинение на сессии?
Иными словами — вы будете драться, господин Уэмура? Согласны ли вы подпортить о чужие когти белый шёлк и золотую парчу своих церемониальных одежд? Потому что улик у вас нет. Ни в случае с Литтенхаймом, несомненном, ни в случае с Таленом, куда как сомнительном.
— Нет, — с легким, кажется, сожалением, ах, какой красивый оттенок, сказал Уэмура, — к сожалению, я не могу пренебрегать обычаями.
Сен-Жермен не улыбнулся — ни губами, ни глазами, ни воздухом вокруг себя. Фудзивара но Митидзанэ, может быть, тоже не был старейшим из живущих. Но Волкова он возрастом превосходил едва не вдвое. Или даже больше, чем вдвое. Для такого неравного боя недостаточно формального повода.
— Почему-то мне кажется, что ваш противник пренебрежёт обычаями, если сочтёт нужным, — сказал он.
По некоторым данным, господин Левый министр в бытность свою полковником императорской армии как-то сошёлся на длину клинка с господином Волковым, в бытность его подполковником царской армии. Оба остались живы. Вероятно, разница в возрасте не была таким уж решительным преимуществом. И всё же вряд ли господин Уэмура боится столкновения. Вернее, он боится именно столкновения. Он претендует на лидерство, да, но не по праву сильного, а по праву авторитета. Ему не по чину вызывать вдвое младшего.
— Я не могу ими пренебречь, — качнулась шапочка. — Это вопрос чести, господин де Сен-Жермен.
— Не сомневаюсь, что у вас есть решение, не нарушающее принятых понятий о чести.
…потому что если его нет, господин Уэмура, то проще вам будет облиться благовонными маслами и войти в кислородную камеру…
— Есть, — господин Уэмура снова развернул тэссэн, на этот раз используя его по прямому назначению, чтобы разогнать застоявшийся предзакатный воздух. — По ту сторону границы многие недовольны. Если это недовольство сменит форму, оно останется внутренним делом региона и никак не коснётся нашей чести. Ведь нельзя сказать, что в Европейской России такого не случалось раньше.
Чего нельзя, того нельзя. Всего каких-то два года назад. При Рождественском российскую лодку изрядно раскачали, и Волков, отдадим ему должное, много способствовал стабилизации. Но тот, кто взялся бы раскачивать лодку снова…