Как же нам все-таки переправиться?
«Пончо»! Почему не попробовать «пончо»? Если завязать в него узлы с вещами, то он прекрасно поплывет. За него можно держаться, пловцы смогут подтянуть его на противоположный берег. Два человека на каждое нагруженное вещами «пончо» — один умеющий и один не умеющий плавать, один хороший и один плохой пловец.
Смело, отбросив в сторону все опасения, увязываем вещи и одежду в «пончо» и отправляемся попарно. На поверхности реки появляются «пончо», над ними покачиваются головы пловцов.
«Пончо» не хватает, их приходится поэтому сразу же разгружать. Лучшие пловцы доставляют его обратно. Переплыв реку дважды, товарищи с трудом взбираются на берег и валятся, кашляя на песок.
Мы с Селией не сможем переправиться вместе. У нас не хватит ни сил, ни сноровки, чтобы помочь друг другу. Я переправляюсь в паре с бойцом ХМБ Нардингом.
Спускаемся в реку, держась за прорезиненную оболочку. Ни о чем не думаю, гоню от себя неприятные мысли. Внезапно нас подхватывает течение и выносит на стремнину реки. Я отчаянно бьюсь, но чувствую себя беспомощным, словно в водовороте. Рядом со мною сопротивляется течению Нардинг, я вижу его обезумевшие глаза, слышу сдавленный крик, его пальцы соскальзывают, он выпускает «пончо» из рук и один направляется к берегу. Я остаюсь с облегченным «пончо», которое, кружась, быстро несется со мною на середину реки. Ноги, словно свинцом налитые, тянут меня вниз. Я наглотался бурой воды. Ничего не вижу. Но не выпускаю «пончо» из рук. Я почти уже обогнул отдаленный изгиб реки. Изо всех сил подталкиваю и тяну «пончо», схватившись с враждебной рекой. Ударяюсь ногами о какие-то камни. Вылезаю, пошатываясь, на берег, и падаю в изнеможении. Мои пальцы, впившиеся в оболочку «пончо», свело судорогой.
Призрак смерти, мелькнувший в тумане над Умирайей, рассеивается. Долго лежу на берегу. Потом, собравшись с силами, отвязываю дрожащими пальцами поклажу и ползу по грязи на коленях.
Оборачиваюсь и смотрю вниз, на реку. Селия переправляется с человеком, который несколько раз уже успел переплыть реку. Внезапно у него начинаются судороги. Охваченный смертельным страхом, он замирает. Его и Селию подхватывает течение. Вижу ее широко раскрытые глаза, вскинутые вверх руки. Она тонет, а я не в состоянии даже двинуться с места. Вот он, ужас беспомощности. Разве я спасся для того, чтобы потерять ее? Кто-то — это был Луис Тарук — ныряет в воду, плывет изо всех сил и вытаскивает Селию на противоположный берег. Проходит много времени, пока я снова могу тащиться с трудом, слабость одолевает меня.
Но сейчас не время думать об этом, не время останавливаться, чтобы говорить или размышлять. Предстоит работа по разбивке лагеря. Вместе с Селией взбираемся молча на возвышенность. Под нами кружатся и качаются в воде фигуры людей, переплывающих Умирайю.
112
Голод!
Где-то на этом берегу Умирайи, по которому мы бредем в поисках пути на запад, наши запасы еды кончаются. В сумерки у подернутой туманом реки, чернеющей под нависшими деревьями и зловеще несущейся невесть куда в чащу лесов, мы едим последнюю горстку риса.
Мы полагаем, что, добравшись до Умирайи, почти завершим наш поход, но теперь видим, что это лишь еще одна река в необъятной, изрезанной реками глуши. Где-то на западе находится провинция Булакан, но никто не знает, где именно и сколько времени туда добираться. Глядим друг на друга и пытаемся думать о разных мелочах — как сложить «пончо» наутро или как выглядит спина товарища, идущего спереди в колонне.
Однажды утром, близ реки, неожиданно натыкаемся на расчищенный думагатами участок. Красуются во всей своей роскоши толстенные стебли «камоте», обвешанные плодами дынные деревья, широколистые «габи»[69] огромные гроздья бананов. Пища! Но сами думагаты сбежали. Мы видим их хижины на краю поляны, тонкие струйки дыма от очагов, но нигде ни души. Они прячутся в лесу, наблюдая за нами из-за листьев. Зовем их, никто не выходит. Оставаясь в строю, глядим на все эти яства. Мы могли бы взять все это и оставить деньги взамен. Но на что думагатам деньги? Это пледы выращенного ими урожая. Они питаются ими в тяжелые месяцы, и деньгами тут не возместить. Мы могли бы просто забрать все, пользуясь правом сильного, гак как мы вооружены, но этим самым нажили бы себе врагов в чаще лесов. Товарищи, которые явились бы сюда впоследствии, могли подвергнуться нападению из засады или доносу врагу. Поэтому мы не берем ничего, ни одного листочка. Несмотря на мучительный голод, уходим из этого места ни к чему не притронувшись.
Дисциплина!
Дни проходят как в тумане. Ежедневно встаем на рассвете, чувствуя себя несколько слабее, чем накануне, и идем до сумерек, бредя по бесконечным ложбинам. Дождь идет не переставая. Мы забыли уже, что такое сухая одежда. Не помним также, как давно находимся в походе и какое сегодня число.
Наши помыслы устремлены к дымке, спустившейся над склоном. Подсознательно чувствуем, что там должна быть пища. Порой на нашем пути попадается «убод». Тропы устланы сваленными в беспорядке деревьями с искромсанной сердцевиной. Наша колонна начинает понемногу распадаться. Многие уходят собирать «ауай» и «алимуран», на которых гроздьями, вроде винограда, растут плоды с мягкой кожицей. Эти плоды несъедобны. Они очень кислые, от них вяжет рот и появляются судороги в желудке.
Это ужасно — сознавать, что где-то в лесу есть пища, но для нас опа недосягаема. Чтобы добыть кабана или какого-нибудь мелкого зверя, нужно охотиться день или два, а в сильный дождь это очень трудно. Да и то одного кабана хватило бы лишь на то, чтобы дать каждому по маленькому кусочку мяса, потеряв при этом драгоценное время в походе. Мы пытаемся также рыбачить в взбаламученных реках. Это совсем нелегко, к тому же горстки с трудом пойманных рыб было бы до смешного мало.
В поклаже нашего хозяйства осталась одна-единственная банка «Хемо». Непостижимо, как она могла сохраниться так долго. Во время полуденного отдыха мы усаживаемся, все девятеро, в глубокой, устланной сланцами ложбине, и Селия передает всем по очереди банку. По одной ложке без верха — словно она кормит маленьких детей; все следят за ртом, поглощающим содержимое ложки, — за ртом Гинто, ртом Леоноры, ртом Санди, за тонкой полоской губ на наших исхудалых лицах.
После этого у нас не остается уже ничего. В сумерки останавливаемся в каком-то месте, где кругом капает вода, сбрасываем поклажу, с трудом натягиваем «пончо». Валимся на землю, словно опавшие ветки, и, голодные, засыпаем.
113
Где-то на широких просторах идет борьба. Это борьба за умы, сердца и руки людей и ведется она на вспаханных полях и городских улицах, при помощи печатного слова или речей, произносимых перед толпой.
А как протекает эта борьба у нас здесь, в этом первозданном мире? Широкий размах событий, проблемы, волнующие страну, движение, объединяющее массы, — все это сводится здесь к таким имеющим жизненное для нас значение действиям, как неуверенный шаг по камням или смелая переправа через небольшой ручей. Мы торжествуем, высвобождая руку, запутавшуюся в цепких лианах. Борьба за человеческое достоинство сводится здесь к тому, чтобы суметь поднять отощавшее тело с травянистого ложа, а затем вновь лечь на каменистое. Можем ли мы добиваться здесь чего-то большего? Наша жизнь сейчас замкнута границами леса.
Наша борьба — это колонна из девяноста человек, мучительно плетущаяся в дикой глуши. Каждый день вижу ее впереди себя; оборачиваясь, вижу позади. Я — неотъемлем мая частица ее, передвигаюсь потому, что передвигается она. Все, что я когда-либо любил, что искал, к чему стремился, заключено в нашей колонне: весь смысл моего прошлого, будущего и оцепеневшего настоящего. В ней моя совесть и вера, моя надежда и животворная мечта.
Пока она живет и движется, я знаю, что также жив и в состоянии идти дальше.
114
В своей поступи жизнь неизменно балансирует на грани смерти, даже в городах, где никакой закон не в силах оградить людей от несчастных случаев на улицах и никакие правила не могут предупредить разрыв сердца. Все мы — пленники окружающего нас всеобъемлющего заговора смерти.