Чтобы оживить свои ощущения, я стараюсь фиксировать неустойчивое сознание на какой-нибудь яркой мысли. Такой движущей силой для меня становится чувство ненависти. Некоторые считают, что революционер должен быть объективен. А мною всегда руководило чувство любви к людям; именно любовью к людям бьется мое сердце. Но теперь, когда я судорожно прижимаюсь к стене каньона, хватаюсь за какой-нибудь камень или корень, то не чувство любви вселяет силу в мои пальцы, а ненависть — жгучая ненависть к тем жестоким и бесчувственным людям, что сеют смерть и причиняют страдания своим ближним.
Идет дождь. Всплывает золотистое солнце, но оно рассыпается серебром дождя. И так все время.
Прошло шестьдесят три дня с тех пор, как мы вышли в свой поход из «Тибета».
Наконец прибываем к излучине реки, где, ссутулясь под дождем, с винтовкой, свисающей с плеча, стоит один из наших товарищей, указывая нам путь. Машинально поворачиваем и ползем вверх. Страшная крутизна, грязь. Окровавленные руки.
Так перебираемся мы через гребень вершины, откуда видим совершенно открытый склон; к его краю лепятся бараки продовольственной базы, над ними, клубится дым.
117
Декабрь 1951 г.
Холодный ветер обдувает барак на вершине горы.
Идет дождь, холодно. Низко нависли облака, в лесу все время стоит туман, смешанный с дождем. Далеко внизу, сквозь деревья, растущие по крутому склону, видна вьющаяся лента реки. Мы не слышим ее грохота.
Какой далекой кажется отсюда происходящая борьба! Будто ее и не было вовсе. День за днем мы лежим здесь — Селия, я и три наших товарища — словно мертвые. Каждое движение требует длительного психического напряжения. Целый час нужно собираться с силами, чтобы выйти, волоча ноги, за дверь. Гляжу на себя в маленьком карманном зеркальце и прихожу в ужас: мое лицо стало похоже на обрез монеты в десять центов. Пытаемся с Селией сыграть в шахматы, но вынуждены бросить, так как не в состоянии обдумывать ходы. По ночам недвижно лежим рядом, все страсти в нас угасли.
Все остальные перебрались в низину, чтобы подкормиться в «баррио». Но я не могу этого сделать. Лицо с европейскими чертами сразу же бросится в глаза, пойдут слухи. В «баррио» трудно избежать любопытствующих взоров. Мы остаемся поэтому здесь и набираемся сил. Наша еда состоит преимущественно из корней и листьев «камоте».
В один из дней спускаюсь по тропинке к ручью, протекающему под нашим бараком. Светит солнце, и земля несколько просохла. Я иду медленно, держась за деревья и останавливаясь через каждые несколько шагов, чтобы передохнуть. Долго сижу у ручья, пристально глядя на воду. Что-то оттаивает в моей душе. Я вновь ощущаю красоту окружающего. Жизнь вернулась ко мне.
118
Январь 1952 г.
В середине января 1952 года мы переваливаем через вздыбленные горы, к востоку от Сибуль Спрингс, и спускаемся в провинцию Нуэва Эсиха. Прошло уже три месяца, как мы ушли из провинции Лагуна и голодного «Тибета».
Время несется, как разлившийся горный поток, а мы бредем по его течению.
В эту пору здесь, у стремительного ручья, нас должны были встретить товарищи из РЕКО. Натыкаемся на два заброшенных, полуразвалившихся барака. Ни одной живой души. Теперь так бывает часто: сначала планы, обещания, а затем безмолвная тишина, без вести пропавшие люди, несостоявшиеся встречи. Забираемся в бараки и ждем.
Проходят дни, но никто не является. Наш небольшой запас продуктов иссякает, риса больше нет, и мы вновь начинаем питаться «убодом».
Еще в декабре, будучи в Булакане, мы узнали о полной неудаче, постигшей наш курс на бойкот ноябрьских выборов. Даже в тех «баррио», где люди были готовы следовать этому курсу, их насильно сажали в армейские грузовики и доставляли к урнам, — заставляя регистрироваться и голосовать.
Меня преследуют мысли о нашем одиночестве. Уже несколько месяцев как мы, принимающие участие в борьбе не на жизнь, а на смерть, ничего не сделали для нее, если не считать отчаянных попыток выжить. Я жажду возможности вновь трудиться, посвятить себя полезной деятельности, чему угодно, только не ждать здесь, в безмолвной чаще леса, как ждут своего неотвратимого увядания деревья.
Не желая сидеть сложа руки, ловлю в ручье крошечных крабов, чтобы полакомиться. У меня сохранился кусок старой свиной кожи, который я привязываю к веревке и бросаю в воду. Целая стая крабов набрасывается на нее, а я вытаскиваю их, жадно впившихся в наживку. За какой-нибудь час они ободрали бы, пожалуй, всю кожу с человека своими крошечными клешнями. Засовываю пальцы в выемки в камнях под водой и вытаскиваю их оттуда, отчаянно кусающихся. Каждое пойманное маленькое существо вселяет в меня чувство торжества. Так истосковались мы по победам…
Стою на часах у большого камня ниже по течению с карабином Гинто в руке. Наша маленькая группа состоит всего из шести человек, а ручей — прямая дорога для патрулей врага. По очереди стоим поэтому на часах, чтобы избежать опасности неожиданного нападения. До этого в лесу мне еще никогда не приходилось иметь дело с огнестрельным оружием, но теперь в нашей жизни настала мрачная пора.
Ветка дерева сгибается аркой надо мной. Листва бросает узорчатую тень. Я погружен в глубокую тишину, ничто не шелохнется во всей чаще. Все словно замерло. Быть может, мы — единственные оставшиеся в живых участники движения, прячущиеся здесь за последними утесами, в последних, тронутых гниением, бараках? Неужели это конец, и наши ослабевшие руки в последний раз сжимают ружье в безнадежной теперь уже попытке оказать сопротивление?
Но вот шелохнулся лист, потом другой. Слежу за колышащимися листьями. Лес жив! Живо и движение. Зачем думать о смерти? Движение — само по себе жизнь, борющаяся против смерти. Я знаю, что мы должны выстоять, вынести все испытания, даже если остались только мы одни, потому что этим самым жизнь, воплощаемая в нас, передается в руки других. Они придут нам на смену, подобно тому как опавший лист вытесняется отростком нового, так же как лес противостоит гниению…
Однажды к Селии в барак, где мы лежим, набираясь сил, заходит Гинто. Он садится около нее и, опустив глаза, тихо шепчет что-то старосте своего барака. Он просит у нее разрешения ухаживать за Леонорой…
После долгого ожидания с расположенной позади нас возвышенности спускается связная. Она сообщает, что у реки Сумукбао, протекающей в долине за соседней вершиной, нас ждут припасы и один из лагерей РЕКО.
Итак, мы приходим, наконец, к месту нашего назначения, где нас ждет жизнь.
119
Февраль — март 1952 г.
Однако, завершив поход, мы попадаем в обстановку, отнюдь не надежную или устойчивую. Кадры РЕКО рассеяны и истерзаны непрерывными воинскими операциями. Медленно, с трудом, постоянно перебираясь с места на место, мы устанавливаем с ними связь и созываем всех на совещание. Лишь к концу марта нам удается собраться, опираясь на малонадежную линию снабжения, ведущую в деревни муниципального округа Папайя. Мы располагаемся лагерем у самой вершины высокой крутой горы.
Многие участники совещания мрачны и подавлены. Мы заслушиваем их сообщения. Все труднее становится поддерживать связь с населением. Многие «баррио» полностью эвакуированы. Жители переселены в города, где стоят гарнизоны. Для работы на полях людей отправляют под конвоем гражданской гвардии или воинских отрядов.
Провинция Нуэва Эсиха разделена теперь на военные зоны, а гарнизоны в ней расположены таким образом, что подкрепления могут быть присланы в любой пункт всего за полчаса. На всех шоссейных дорогах установлены патрули и контрольные посты. Все луга, заросшие высокой травой «талахиб», в которой партизанам так хорошо укрываться, сожжены. Освободившиеся обширные площади укатаны бульдозерами, а грунт на них заглажен, чтобы сделать все следы ног заметными. На всех важнейших пунктах на равнине воздвигнуты наблюдательные вышки с пулеметами и прожекторами, освещающими тропы, «Хукам» приходится пересекать все дороги в низинах по ночам, быстро перебегая в темные промежутки между очередными снопами лучей вращающегося прожектора.