Как по команде, с треском распахнулись зонтики.
И тут же подошел автобус.
Зонтики сложились.
Град сменился редкими крупными каплями дождя. Они все чаще ударяли по стеклу остановки, по крыше автобуса, терпеливо ожидающего, пока в его нутро втянется длинная кишка растерянно озирающихся пассажиров с мокрыми зонтиками в руках.
За стоящим сразу образовался второй автобус, и Виктор кинулся к нему, подняв плечи и прикрывая телом экран своего мобильника. Дождь усиливался. Теперь он уже громко барабанил по крыше, взбивал пену у обочин.
Перед Виктором в автобус, весело покрикивая, вбежали двое смуглых узбеков или таджиков. Виктор уже знал, что они пройдут по одному талону, плотно прижавшись друг к другу.
Оттолкнув Виктора, мимо "черных", пригнувшись под турникет, шмыгнула без билета какая-то девчонка в линяло-розовом джинсовом костюме.
— Э, дэвушка! — сказал укоризненно тот, что повыше и прижался к низкому, проходя с ним через турникет. За ними прошел в салон Виктор. Плечи промокли, но в целом он был почти сухим. Даже зонтика еще не открыл ни разу.
И тут без грома, без молний небо как будто рухнуло сплошным черным дождем.
Стало так темно, что водитель включил фары.
Обрушился сплошной поток темной воды, скрывший для пассажиров и автобусную остановку, и противоположную сторону улицы. Окна изнутри тут же запотели.
Автобус хлопнул дверями, дернулся и медленно, буквально "на цыпочках", двинулся вперед. Сквозь переднее стекло, регулярно обегаемое большими "дворниками", впереди ярко, как ночью, горели стоп-сигналы легковушек, медленно, с остановками везущих народ по домам.
Виктор прислонился к поручню и, включив мобильник, ткнул пальцем в выбранную книгу.
— …Следующая — "Метро Калужская", южный вход, — сказал приятный мужской голос в динамиках.
За окном бушевал настоящий тропический тайфун. Машины ползли все медленнее и медленнее. Шум падающей воды заглушал рычание двигателей. Казалось, подтолкни — и цветные машинки поплывут, качаясь и сталкиваясь на волнах.
С потолка вдруг ливануло. Виктор мысленно ругнулся и передвинулся в сторону, протирая забрызганный экран.
Пассажиры прилипли к окнам, смотря на что-то сквозь непроглядную черную мглу. Виктор тоже протер кусочек окна и выглянул в дырку. Ему показалось, что в темноте посреди улицы стоял, не двигаясь, черный скелет автобуса, размываемый дождем. Вот еще какая-то железка бесшумно отвалилась и пропала в сплошном потоке воды.
Виктор оглянулся в салон. Тут было почти сухо и светло от маленьких лампочек над дверями. В тишине — двигатель молчал, и было отлично слышно — детский голос неуверенно спросил:
— Ба-а… Ты видела? Там машинка поломалась…
— Тихо, тихо, — зашептала почему-то бабушка.
Значит, не он один видел это? Виктор присмотрелся, но детская светлая голова торчала у окна с другого борта автобуса. Два шага через полупустой салон, протертое окно…
Прямо под окном, на расстоянии протянутой руки, он увидел старый "жигулек", от которого столбом воды отдавливало, отдирало листы обшивки. Неслышно упал задний бампер, потом отвалилось и кануло в черных потоках поднимающейся грязной воды левое крыло, обнажив спущенное колесо.
"А где же люди?" — подумал Виктор.
Хотя, какие люди в такую погоду. Тут никакой зонт не поможет. Все под крышами, наверное.
Он вздрогнул — струйка воды с потолка попала прямо на шею. Ну, вот… Уплотнение не держит на люках. Надо встать в другое место.
Виктор осмотрелся. Вон там, кажется, еще сухо.
Стоп… Еще сухо — всего в одном месте? Как это? В автобусе же было тепло и сухо, когда он вошел. А теперь с потолка сыпала частая капель в местах, где вода находила мельчайшее отверстие или какие-нибудь щели.
— Чего стоим? — крикнул он вперед.
— А куда ехать? Ты сам посмотри…,- отозвался растерянный голос водителя.
Дорога стояла. Стояли большие КАМАЗы, переставшие выпускать длинные шлейфы вонючего душного дыма. Стояли автобусы и троллейбусы. Стояли богатые и бедные легковушки, изредка подвывая клаксонами. Стояли машины "Скорой помощи", мигая маячками…
А потом, присмотревшись, Виктор увидел, как медленно, то там, то тут гаснут окна, гаснут стоп сигналы, и будто размывается, снижается силуэт, становится зыбким, каким-то ворсистым, "лохматым", и вдруг отваливаются куски, тонут в настоящей реке на месте дороги, а сверху все ближе и ближе к поверхности идущей сплошным потоком по всей ширине шоссе воды спускается черное небо, опираясь на тяжелые сплошные столбы небывалого в мире дождя.
— Это как же? — пробормотал Виктор. — Это что же…
Сзади звонко щелкнуло, раздался скрежет, и под женский визг в салон хлынула холодная вода.
Он еще успел дернуть за руку и поднять с пола ту девчонку, в розовом, что прошла бесплатно, протащить ее вперед, к турникету…
Вдруг со скрипом разошелся металл прямо уже над ним, и тугой столб воды буквально пригвоздил Виктора к скользкому резиновому полу. Как в старых документальных фильмах, где проклятые империалисты разгоняют первомайские демонстрации с помощью водометов.
Кто-то наступил ему на спину, пытаясь протолкаться вперед. Чья-то нога больно ударила по затылку.
Виктор вырвался, отжался от пола, перекатился в сторону, приподнялся на коленях…
Но тут треснул по шву весь корпус и разошелся разом, как раскрывается шкатулка, в которой у матери хранятся разные безделушки. Вода, хлынувшая в салон, перебила крики и шум, придавила, разнесла, растащила, раздергала. И вот уже только черный остов пустого автобуса размывается на пустеющей под смертельным ливнем дороге, да в мутнеющем и гаснущем окне мобильного телефона медленно проворачивается страница:
И усилилась вода на земле чрезвычайно, так что покрылись все высокие горы, какие есть под всем небом; на пятнадцать локтей поднялась над ними вода, и покрылись [все высокие] горы.
И лишилась жизни всякая плоть, движущаяся по земле, и птицы, и скоты, и звери, и все гады, ползающие по земле, и все люди; все, что имело дыхание духа жизни в ноздрях своих на суше, умерло.
Цвет небесный, черный цвет…
— Цвет небесный, черный цвет, полюбил я с юных лет…
Говорят, раньше писали и пели "синий цвет". Но это потому только, что глубоко в подземельях видели не настоящее небо, а потолок. Потолок, выкрашенный синей масляной краской. Было такое время, когда все и везде красили толстым слоем синей краски. И она сползала жирными потеками по стенам. Даже через года ковырнешь такую "соплю" на стене, а внутри — мягкое и даже еще мажется. Синее. Вот и пели про синий цвет. Как дети малые. Им бы на волю выйти, подняться на поверхность хоть раз. Нет никакого небесного синего цвета. Есть — черный. И на черном — белое солнце. Белое, это если смотреть без светофильтра. Но так смотреть нельзя. "Поймаешь зайчика", потом весь день до ночи щуриться будешь. А то и конъюнктивит начнется, лечиться надо будет. А работать тогда кому? А если быстро повернуться — и сразу назад, лицом в тень. Вот тогда точно успеешь заметить, что солнце — белое-белое. Такого цвета вообще не бывает. Такого белого и жестокого. От солнечного света все на поверхности имеет только два цвета. Или черное — это если в тени. Или белое. Такое белое, что даже под светофильтрами глаза щурятся. Два цвета! А они — "синий цвет, синий цвет"…
— С детства он мне означал черноту иных начал…
Стихи — они очень полезная штука. Это сейчас просто совсем некому сочинять. Всем надо работать. А раньше были такие специально обученные люди — писатели и поэты. Они не работали нигде, а писали стихи. То есть, писать стихи — это такая вот у них и была работа. И паек был, и все, как у остальных. Так ведь не понимали они своего счастья! Хотели все больше и больше! А теперь-то вообще некому стало писать. Иногда рифмуются строчки у ребят, да некогда бывает даже записать, черкнуть на бумажке. Потому что работа, работа и работа. И сон. Тяжелый черный сон. Без сна просто никак нельзя. Потому что с утра снова на работу.
А, так про стихи-то! Полезны они своим ритмом. Если их читать про себя или полушепотом, то весь организм в этом ритме действует. И дыхание нормализуется, и сердечный ритм — все в соответствие приходит. Идешь так, раз-два — переступаешь, дышишь тяжело, а сам прокручиваешь в голове стих какой-нибудь. И вроде легче сразу становится.