Кахвачи с утварью для кофейной церемонии
Однажды я обедал вместе с ним в лучшем отеле столицы. Взгляды присутствующих, как стрелы, летели на наш стол. Любопытно — ведь шейх Миш’ан даже здесь не пользуется ножом, вилками и другими необходимыми для еды предметами. Результат его страсти к еде — непомерная тучность. Шейх неповоротлив, страдает тромбозом, поэтому он доволен, когда может удобно расположиться на ковре, лучше всего в полулежачем положении. Он не курит, подобно другим бедуинам, но охотно пьет кофе и всегда громогласно участвует в вечерних беседах у лагерного костра. Утром, в то же самое время, когда мы совершаем свой скромный туалет, слуга красит шейху усы и гладко бреет голову.
Арабское искусство приготовления кофе
Шейх Миш’ан позволяет себе роскошь иметь еще одного повара, который с утра до вечера занят лишь тем, что в мужском шатре готовит кофе. Этого «церемоний-Вейстера» зовут Маджид, бедуины именуют его «кахвачи». Он не из племени шаммар, а принадлежит к бедуинам мунтефик в Среднем Ираке. Каждый уважающий себя шейх считает для себя престижным делом угостить всякого пришедшего к нему в шатер. Многочисленная утварь, необходимая для приготовления кофе, стоит очень дорого, приобрести ее может лишь состоятельный человек. Желая особо подчеркнуть чье-либо гостеприимство, бедуины говорят: «Его кофейник всегда полон».
Кофейная церемония начинается с поджаривания зеленых зерен. Их всегда должно быть в запасе в достаточном количестве. Железный тигель с зернами помещают в очаг на угли и поджаривают до тех пор, пока зерна не приобретут темно-коричневый оттенок. Чтобы они не сгорели, кахвачи специальной железной ложкой помешивает их. Жар поддерживается ручными мехами. После того как бобы достаточно поджарятся, их пересыпают в медную ступку и пестиком измельчают в тончайший порошок. Мелодичный звон ступки, как звук колокола, доходит до самого дальнего уголка лагеря, и каждый, кому хочется отведать кофе, воспринимает этот звук как приглашение. Кофе пьют лишь мужчины, женщины довольствуются очень сладким чаем. В то время как кофе превращают в порошок, в огромном, с очень длинным носиком кувшине кипятится вода. Кахвачи всыпает в нее порошок. Над краями кувшина моментально поднимается темная пена. Немного жидкости шипя падает на раскаленные угли, и аромат кофе распространяется по всему шатру. Напиток затем переливают из одного медного кувшина в другой, причем каждый последующий меньше предыдущего. Все это делается постепенно, без спешки, потому что в каждом кувшине должен оставаться осадок. Ситечко не употребляется. Наконец, напиток переливают в маленький серебряный кувшин с удлиненной ручкой, из которого очень удобно наполнять чашки. Теперь в кувшин кладут несколько зернышек кардамона, тропического корня, который придает горькому арабскому кофе особый аромат. Наконец, кахвачи снимает пробу с готового напитка; раньше это еще доказывало и то, что кофе не отравлен. Теперь элегантным жестом кофе наливают в чашку, причем длинная тонкая струя черной как смола жидкости на миг как бы застывает в воздухе. Первую чашку как правило красивого тонкого фарфора, — наполненную едва ли на треть, подают самому уважаемому гостю. Он шумно прихлебывает обжигающий напиток, и ему тотчас же предлагают вторую чашку, и так далее до тех пор, пока он вращательным движением руки не возвращает ее. Затем, произнеся слова благодарности: «Ишт» («Ты должен жить»), показывает, что он вполне удовлетворен. Далее наступает очередь сидящего рядом, а потом следующего, и так до тех пор, пока все не отведают живительной влаги. Привыкнув к этому необычайно горькому напитку, я нахожу, что он освежает даже в самую сильную жару.
Если хотят сильно наказать человека, по тем или иным причинам нарушившего неписаный закон пустыни, ему вместо кофе предлагают воду. Это означает для него неслыханный позор, и он понимает, что его присутствие в шатре более нежелательно. Когда я пил кофе у шейха Миш’ана, воду никому не предлагали, по крайней мере в моем присутствии, хотя порой дело и доходило до жарких словесных перепалок.
Правительство поручило шейху Миш’ану уговорить бежавших в 1959 году в Сирию шаммаров возвратиться на родину. Способствуя этому, иракские власти изъявили готовность выплатить в качестве вознаграждения за утерянное во время бегства имущество определенную денежную сумму каждому вернувшемуся бедуину, чтобы он мог приобрести себе шатер, необходимую утварь и животных. Дело пошло на лад; тысячи шаммаров вернулись в Ирак. Точный размер компенсации определял шейх Миш’ан. Дискуссии на эту тему длились целыми ночами, страсти накалялись до предела: кое-кто чувствовал себя обделенным. Когда темперамент горячих бедуинов перехлестывал через край, шейх громовым голосом призывал к спокойствию. Не подлежит сомнению, что, возложив на него эту функцию, правительство дало ему в руки такой инструмент власти, который не имел ни один из прежних вождей шаммаров. Приводимые каждым бедуином данные об утраченном им имуществе должны были подтверждаться свидетелями. При переговорах постоянно присутствовали судьи племени. Они взвешивали каждый факт, но последнее слово оставалось за шейхом Миш’аном. Тому, кто заявлял о своей лояльности по отношению к багдадскому правительству, секретарь вручал чек, по которому тот получал в Мосуле деньги на обзаведение новым хозяйством. В связи с этим репатриантов регистрировали, и они впервые в жизни получали паспорта, становясь гражданами Иракской Республики. Правительство предоставило шаммарам некоторые привилегии и права: их не призывали в армию, а они могли вступать в нее добровольно; они имели право носить оружие; в поисках пастбищ им разрешалось без визы переходить границу.
Хотя Абу Фахд (так бедуины называли своего шейха — по имени его старшего сына Фахда) в отношениях с соплеменниками весьма охотно напускал на себя добродушный вид патриарха, дистанция между ним и простыми бедуинами была весьма заметна. Они видели в нем представителя власти, который хоть и знал хорошо их проблемы, но не защищал их коренных интересов. Мне вождь шаммаров постоянно демонстрировал одни лишь светлые стороны жизни его подчиненных. Нищета и нужда, распри и социальные трения внутри племени по возможности скрывались от меня. Я вскоре заметил, что простые бедуины чувствовали себя гораздо свободнее, когда шейх покидал лагерь, отправляясь в поездку. Меня удивляло, что они относились ко мне с доверием, хотя я был известен им под именем Абдалла Миш’ан аль-Фейсал, полученным при усыновлении. Вероятно, бедуины понимали, что, несмотря на имя, душой я был на их стороне.
Мне удалось познакомиться с шестью моими братьями (а всего их было девять), которых я приобрел автоматически, будучи принят в племя. Точное число моих бедуинских сестер я и поныне не знаю. Фахад, старший из братьев, прибыл однажды с визитом из селения Рабия, находящегося на границе с Сирией. Он был скромен, неловок и в присутствии отца весьма сдержан. Мухаммед, второй по рождению брат, учился в офицерском колледже в Багдаде, и его я видел только один раз, в Мосуле. В его поведении сквозила гордость тем, что он пошел дальше брата. Третий сын Миш’ана произвел на меня неблагоприятное впечатление. Болезнь бедра мешала ему ходить, и он все время проводил в женском отделении шатра в полном безделье, по-господски командуя слугами. Он с грехом пополам выучился читать и Писать и жил как настоящий тунеядец. Больше всего мне понравились Зари и Музахем. Зари, очень подвижный мальчик лет двенадцати, учился в школе-интернате. Он регулярно приезжал в лагерь и носился вместе с другими бедуинскими подростками, как жеребенок. Музахем — старший сын третьей жены Миш’ана, мальчуган лет шести-семи, со сверкающими черными глазами и нечесаной копной волос. Мальчик прекрасно понимал, что он признанный любимец отца, и вел себя соответственно. Самому младшему Абдель Кериму было несколько месяцев, и мать кормила его грудью.