В следующей части проповеди, я вдруг вспоминаю, как у себя дома, в Амстердаме, тайно заглядываю в книгу с картинкой, которая вызывает у меня учащенное сердцебиение: женщина без одежды, которая наклонилась вперёд; она обладает белым, полным и мягким телом. За её спиной стоят два старика с грубыми и злыми лицами. Один поддерживает в раздумьи подбородок, другой держит свои руки на голом животе женщины. «Сусанна и старцы» — было написано ниже картинки и я слышу теперь те же слова в проведи[5].
Мужчины, которые сидят в первом ряду, называются старейшинами. Неужели они все так поступают?
Эти мужчины, Хейт (отец)..? Я не могу себе представить, что он так поступал с Мем.
Эти тощие руки на круглом, голом животе, почему об этом говорят на проповеди в церкви?
В конце проповеди старейшины идут один за другим по среднему проходу церкви.
Они держат чёрные бархатные ящики в вытянутых руках и люди кладут на них руки. Мужчины встряхивают ящики и по церкви разносится звон монет. Я тоже опускаю внутрь монеты, которые нам перед уходом выдала Мем.
Я сначала подумал сохранить эти деньги для нашего будущего побега, но Бог мог увидеть мою уловку и наказать меня.
Мои монеты издают звон и я направляю свой взор ввысь: смотри, Бог, мои деньги там.
Люди с ящиками продолжают движение по церкви, алчно потрясая ими и выбирая ближайшую жертву.
Танец смерти, зловещий ларец Мамона.
Я тороплюсь покинуть церковь навстречу запахам травы. Когда мы идем домой, к Мем, к обеду, я чувствую себя счастливо, легко и свободно. Мне подумалось, что некто, наблюдающий за нами с облаков, видит нас как маленьких, довольных насекомых, шагающих по своей дороге.
Как только мы входим на пастбище, я чувствую запах будущего обеда.
Мем ждет у двери и завидев нас, начинает суетится вокруг кастрюль и сковородок.
По воскресеньям всегда есть что-то особенное на десерт, например крыжовник и яблочный компот, а иногда и тёплый буттермихбрей с сиропом[6].
И если будет буттермихбрей, то большая часть воскресенья для меня испорчена, один только его запах вызывает у меня тошноту. Когда я, после настойчивых уговоров, вынужден съесть полную ложку этой слизистой гадости, то все благие намерения, почерпнутые мной из утреней проповеди, пропадаю впустую.
«Ешь ещё, — говорит Мем, — это нужно тебе, это сделает из тебя мужчину».
Насытившиеся и вялые, во второй половине дня мы возвращаемся в церковь.
С нами идёт и Мем, это единственный день недели, когда она покидает Лааксум.
Послеобеденная служба кажется совсем непонятной и проходит ещё более сонно и монотонно, затем дети посещают воскресную школу, а взрослые наносят визиты в деревне или просто ходят по улицам туда-сюда.
Убитый, с горьким чувством беспомощности, сижу я в темном, сыром здании с чугунным окном.
Я смотрю на место, где я сидел на то первое утро, на шкаф со сложенной одеждой; стол, за которым сидел наш водитель.
Эта классная комната полна воспоминаний о небольшой группе ожидающих детей с встревоженными, серыми лицами.
Усталые, раздражённые или покорно-смиренные, на всех нас снова изливается новый поток религиозности.
Между тем я думаю о Яне, который тогда, уходя отсюда, так и не взглянул на меня ни разу.
Почему мой отец отправил меня из дома в места, где я одинок, неприкаян и могу легко затеряться?
И кто сможет поручиться, что так как есть, не останется навсегда, что война не продлится ещё в течение многих лет?
Я чувствую отвращение и злость на этот дом, на эту жизнь с бесконечной чушью о вечности, грехе и искуплении, которая сочится каплей по капле, словом за словом в мой усталый мозг. Измотанный, я стараюсь закрыться, отгородиться от монотонного всепроникающего голоса, заполняющего комнату и отдающегося в ней глухим эхом.
«Как лань желает к потокам воды, так желает душа моя к Тебе, Боже! Жаждет душа моя…»
Когда мы возвращаемся домой, Пики видит нас и вскакивает на свои неустойчивые ноги, и с усилием двигается нам навстречу через поле.
«Посмотрите-ка на неё, — говорит Янти. — Она не может ждать».
Я чувствую усталость и слабость, в моей голове беспрестанно звонят колокола, а вместо глаз ощущаю пустоту.
Я не хочу так жить, почему этому не видно конца?
Побледневший, я возвращаюсь домой, и смотрю на окружающую жизнь как калека, радуясь, что до конца воскресенья осталось совсем немного.
8
Красная Скала возвышается над окружающей плоской равниной причудливым нарывом. Ведущая в Лааксум дорога сначала тянется вдоль дамбы, а затем пробегает по краю утёса. Если осматривать сверху прилегающие земли, то можно увидеть Лааксум и Шарль, где живёт Ян. Дальше, у горизонта поднимается шпиль церковной колокольни, левее которой дамба исчезает среди крошечных крыш, деревьев и судовых мачт, это — Ставорн. С высоты всё это выглядит маленьким и неподвижным, словно там никогда не бывает движения и нечему шевелиться. Море заполняет другую половину окружающего пространства, перед которым безлесные просторы пастбищ внезапно обрываются. Дамба прочерчивает чёткую границу между зелёной землей и тёмно-бурой водой.
Если постоять на холме, то внезапно можно обрести чувство свободы, счастливого полёта и отваги. Морской бриз ровен и свеж, всё ясно видно: дороги, заборы и канавы образуют разумный, осмысленный рисунок, где всё переплетено и связано друг с другом.
Это незабываемый момент просветления, который появляется на мгновение и так же необъяснимо теряется вновь, после чего остаётся исчезающий блекнущий след, как след мечты, похороненной в глубине самого себя.
Наступил конец сентября, но всё еще тепло.
За время нашей ходьбы от Лааксума до Красной скалы мы разогреваемся так, что наши лица покрываются липким потом.
По дороге мы кричим и гоняемся друг за другом; вверх на дамбу, вниз с дамбы, и с чувством долга лезем по тропе наверх: мы полны решимости не опоздать. На самом верху утёса с безразличным видом нас ожидает Ян: мне досадно из-за его наглого поведения.
«Я думал, что вы не придёте, — говорит Ян, глядя на землю и зевая. — Что вы собираетесь делать?»
Он говорит «вы», но смотрит на меня, насмешливо и пренебрежительно.
«Я сижу здесь больше получаса. Хотя мог бы уже уйти домой».
Мы стоим молча, даже Мейнт замолкает.
Ян стоит в нескольких шагах от нас и смотрит по склону вниз. Во мне всё клокочет: теперь он уйдёт и вторая половина дня из-за Яна пропадёт впустую.
«Давайте проверим, может вода всё ещё тёплая. Кто первый?» Говоря это, он уже бежит вниз.
С шумом бежим за ним; Пики с визгом и смехом скользит по склону на своём заду.
Ян уже внизу, сбросил сабо и поспешно стягивает штаны.
Янси вдруг останавливается и поворачивает обратно, к Пики, которая осталась далеко позади.
Наши голоса чётко слышны в тёплом воздухе. Я останавливаюсь в высокой траве и смотрю на Яна.
У него жёлтое пятно на трусах. С берега море выглядит прохладным и заманчиво накатывается на гальку.
Час спустя мы собираемся в обратный путь.
Их светлые мокрые волосы взъерошены, и я ясно вижу мокрые пятна на одежде: на спинах и задах. Пики болезненно хромает между Янси и Мейнтом и плачет, жалуясь, что ей никто не помогает. Мы уходим домой, а Ян остаётся один.
«Я должен вернуться, — говорю я им. — Нам нужно кое-что обсудить с Яном. Мы хотим вскоре вернуться в Амстердам».
Я намеренно говорю последние слова тихо, словно оглашаю большой секрет. Набрав огромную скорость, я сбегаю вниз по склону, неуправляемо и почти падая. Трава хлещет меня по коленям.
Ян неподвижно сидит на камне, его лицо обращено к морю.
Он размахивается и начинает крутить обрывком верёвки в воздухе: делает это он так быстро, что создается чувство, будто рука принадлежит не ему, а ведёт самостоятельное существование. Какое-то время мы молчим, я сижу в нескольких шагах от Яна.
5
Еврейка из Вавилона (библейский персонаж) за которой два старца (старейшины, которые евреями были избраны судьями) подглядывали в саду во время её прогулки, а затем угрожая обвинить её в прелюбодеянии с незнакомцем, пытались добиться от неё совокупления