«Она лежит рядом с кафедрой, — говорит Попке, — сейчас начнётся служба».
Я хочу увидеть Хейта и Мем, но мне стыдно; вокруг все смотрят на лежащего покойника, что они подумают обо мне?
Все встают, когда заходит пастор; я возбужденно смотрю на кафедру, я не могу до конца представить себе, что сейчас будет делать пастор. Что он скажет, когда его жена мертва? Но на кафедре показывается другой пастор, странный, будничного вида человек, с нервными, судорожными жестами коротких рук.
Он всё время пьёт воду из стакана, стоящего рядом с ним, и когда он начинает судорожно кашлять (его кашель очень похож на лай собаки), то озадаченно осматривает церковь, словно ищет подсказку: «Где же я остановился?»
Я очень разочарован и зол: что делает тут этот человек вместо нашего пастора? Неужели он думает, что он может занять его место, или же полагает, что мы сможем поверить тому, что он произносит? Я смотрю на него суровым взглядом. У него такой вид, словно скоро он уронит Библию с амвона; он не может проповедовать, его скучное до смерти, неровное бормотание едва достигает первых церковных рядов.
Хотя я никогда не разговаривал с нашим пастором, но у меня было ощущение, что мы хорошо друг друга знаем, и многое из того, о чём он говорит по воскресеньям в церкви для всей деревни, и для меня является утешением, или наградой для моего духа, или заставляет меня почувствовать, что он хорошо меня понимает.
Иногда я воспламеняюсь гордостью и волнением, когда он смотрит на меня во время проповеди, словно желает сказать: Я вижу, что ты тут! Во время пения я часто смотрю на него, чтобы показать, что тоже упоенно пою.
У меня было ощущение, что пастор, как и я, чувствует себя посторонним в деревне, инородным телом.
Городские здесь видятся иными глазами, они словно слабые саженцы, совершенно случайно высаженные в здешнюю землю.
В одной моей фантазии-видении я внезапно воспаряю в воздух с церковной скамьи, орган начинает играть сам по себе и все ласточки в округе сквозь окна начинают влетать внутрь церкви. И я, раскинув руки, высоко под куполом, парю в золотых лучах. Полы моей белой одежды развеваются на ветру и слышен радостно поющий голос. Я парю под пение этого голоса и ласточки в своём полете образуют вокруг меня живой танцующий ореол.
Все присутствующие смотрят в страхе на моё воспарение, а некоторые падают на колени и воздевают руки к небу.
«Этот мальчик из города, который живет в семье Виссеров, не совсем обычный мальчик, он — избранный Богом».
Пение становится всё громче и громче и я возглашаю, что не надо бояться и всё будет хорошо.
Я жду с нетерпением, что это случится на следующий день, я чувствую, что этот миг близок, небольшое происшествие и я воспаряю в воздух. Но это никогда не происходит, видно, не всё готово для такого момента.
Но если так случится, то я это сделаю, во-первых — для своих родителей, а во-вторых — для Яна. Ну а потом для Хейта и Мем, для жены пастора. И для пастора. И ещё для многих. Мне нужно только попросить этого, и всё будет иначе, по другому, лучше. Ведь Бог следит за этим.
После похорон мы больше не видели прежнего пастора. Непродолжительное время мы были избавлены от воскресных религиозных испытаний. Для меня внезапно это оказалось потерей, словно я не получил всех ответов на свои вопросы.
Потом появился другой пастор, сонный угрюмый старик. Вера в Бога потеряла всю свою привлекательность для меня и больше не занимала мои мысли, не воспаряла ввысь в церкви.
В волнах, под пасмурным, зловеще-мрачным небом плавает небольшой чёрно-белый предмет, то ясно видимый, то исчезающий на время; я решаю узнать, что это качается взад-вперед на волнах. Вооружившись палкой, я сажусь на камни и терпеливо жду, пока волна не поднесет его поближе. Это небольшой котёнок, с раздутым, словно воздушный шарик, животом, со свисающими лапками и головой. Я подбираюсь поближе и тщетно стараюсь зацепить его палкой. Мне хочется достать его из холодной воды, избавить его от этого неприятного танца в волнах.
Когда мне удается вытащить этот комок слипшейся шести с обвисшими лапками и оскалившейся неживой мордочкой, то я ищу деревянный обломок, за которым мне приходится сбегать на пляж с другой стороны гавани.
Спрятавшись за валунами, я рою ямку во влажном песке и укладываю котёнка на ложе из травы. Несчастный, его тельце выгнуто, словно у поломанной игрушки. Над ним я читаю молитву, как делал бы это пастор, используя его выражения и интонации. Похоронив его, я иду домой и из ящика, где Мем хранит бумажные цветы, утаскиваю один, чтобы потом отнести его на могилку. В этом месте, о котором никто не знает, я могу проводить свои тайные богослужения, здесь могу читать молитвы для моей мамы, и для жены пастора, здесь я храню свои жертвоприношения: осколки разбитой посуды, потрепанную десятицентовую марку и крышку моего старого пенала. Если я хорошо поступил с котёнком, то мои молитвы будут замечены. Обязательно.
Некоторое время всё это настолько занимает меня, что полностью вытесняет мысли о Яне и о том случае у Красной Скалы.
10
Когда утром сонными глазами я смотрю в окно, то вижу вдали мало меняющийся слой облаков.
В последние дни низкие тучи полностью накрыли землю, словно крышка кастрюлю. Я чувствую себя подавленным и вялым, ежедневные походы в школу становятся для меня мучительными, а дом переполнен людьми и их деятельность кажется мне мелкой и опасной, загоняя меня в угол и лишая личной свободы.
«Всё к добру, — говорит Мем, её стоптанные деревянные сабо стучат по всему дому, — скоро придёт зима».
Но синяя брешь на тёмно-сером небосклоне затягивается ещё не на один день.
Похолодало, небосклон давит свинцовой тяжестью, дождевые лужи блестят в траве, и ноги возвращающейся с пастбища скотины черны от грязи.
В утро одного из таких дней Хейт сказал мне: «Мы собираемся перевезти овец в Ставорн на лодке. Похоже, будет неплохой день; так что если захочешь поехать, то спроси разрешения у Мем. О школе на день иногда можно забыть».
Кроме того, сегодня суббота и если я поеду, то не пропущу ничего важного. В субботнее утро в школе мы обычно настраиваемся на грядущий воскресный отдых.
По шатким сходням, балансируя, я взбираюсь на лодку, где овцы, привязанные к поручням, смирились с судьбой и лежат, тяжело дыша, в её ожидании.
В гавани ещё тихо. Несколько рыбаков возятся с вёдрами и небольшими ящиками на палубах, эхо их голосов с лодок разносятся по всей набережной, вылитое за борт ведро воды слышится целым водопадом. Я часто бывал на лодке, но никогда ещё не выходил на ней в море: для того, чтобы попасть на неё, я должен был прогулять школу («и ваши родители будут против», — говорил насмешливо Хейт), каждый раз что-то мешало моему первому приключению на море. Я пожалел, что честно сказал об этом, но Мейнт уже ухватился за меня:
«Никогда не плавал? Неужели ты никогда не плавал по морю? И хочешь стать мужчиной?»
И вот мы вчетвером сидим в похожей на деревянный башмак лодке, скользящей по небольшой гавани к морю.
От лодки исходят волны, которые удаляясь от нее, постепенно затихают. Хейт сидит у руля, пригнувшись, а Попке и Мейнт усердно хлопочут с канатами и парусами.
Со своего места на скамейке в корме лодки я наблюдаю, как мала наша деревня и как, всё быстрее и быстрее, сначала дома, затем волнорез и сараи, и наконец мол, удаляются от меня.
В открытом море неожиданно, потому что ветра почти нет, лодку начинает порядочно качать. Я сразу чувствую это желудком, цепляюсь за края скамьи, и меня впервые окатывает вода, попадая в лицо. А причал уже далеко, слишком далеко…
Когда мы берем курс на Ставорн, Попке и Мейнт поднимают паруса. Словно большие коричневые крылья, они натягиваются в полную силу, раз за разом ловя ветер и яростно хлопая при этом. Лодка внезапно, под влиянием ветра, начинает крениться на борт, я неуклюже падаю, для надежности схватившись рукой за Хейта, который у руля спокойно наблюдает за пенным следом в воде, дугой тянущийся за нами.