«Чёрт возьми, — я услышал, как Ян проговорил. — Это очень больно».
Я стою уже на лестнице, держа руку на дверной ручке.
«Я должен идти».
Сразу после этих слов, споткнувшись в тёмной гостиной, я выскакиваю наружу и не останавливаясь, сломя голову бегу домой, в переполненную комнату, с участливыми, доверчивыми людьми.
12
Дни еле-еле ползут друг за другом. Медленно, однообразно и уныло. Удивленно я смотрю в календарь на прошедшие дни.
Таинственный ряд чисел ввергает меня в уныние: весь долгий день втиснут в маленькое число; множество чисел уже пройдено, но какое количество новых чисел ожидает меня впереди.
Я не могу оценить это время: прошло пять месяцев, это слишком много, чтобы воспоминания о доме начали потихоньку тускнеть — иногда я с ужасом сознаю, что начинаю забывать как выглядят родители, как смеётся мама — и слишком мало, чтобы чувствовать себя действительно как дома в моём новом окружении. Я брожу в обманчиво-ничейной среде, калейдоскопе сдержанных, изменчивых форм и образов. Иногда части соединяются и я вижу лицо матери, но при малейшем движении они распадаются и я возвращаюсь в будничный, осязаемый мир.
Долго ли ещё продолжится эта война, я не имею никакого понятия. Месяцы, годы, а может и весь остаток моей жизни пройдет здесь, и я больше никогда не увижу моих родителей, моих друзей, моей улицы. Всё это так пугающе, что я уже не могу реветь и принимаю все факты равнодушно, по мере их поступления. Так проходит день за днем, неделя за неделей.
«Будь смелее», — говорил мне отец, когда собирал мой чемодан. Я присел на корточки рядом с ним и зачарованно наблюдал, как складывалось всё необходимое для поездки: мочалка, полотенце, бельё, зубная щётка, последняя изношенная пара моих ботинок, пижама, перешитая мамой из старой отцовской.
«Будь большим мальчиком, этим ты доставишь маме громадную радость». Отец приподнял мой подбородок и провёл во волосам.
Большим мальчиком? Конечно, я стал взрослее. И сильнее. Мем иногда хватала меня своими сильными руками и удовлетворённо щипала.
«Ну, скоро твои отец и мать сильно удивятся! Они тебя точно не узнают!»
Я слабо улыбался в ответ на её плохо скрываемую гордость.
«Скоро? — спрашивал я. — Как скоро?»
Конечно, я подрос, в этом она была определённо права. В большую часть вещей, которые я привёз из Амстердама, я больше не могу влезть, сейчас я часто ношу вещи Мейнта, а тот донашивает вещи, оставшиеся от Попке.
Но взрослый ли я на самом деле? Я всё ещё плачу, когда этого никто не видит, и часто думаю о доме и маме. Маменькин сынок — так иногда дразнили меня в школе. Иногда, когда я вижу свою старую одежду, то на меня накатывают воспоминания. Она сложена в моём чемодане: клетчатые рубашки, синие трусы, «воскресные» шорты («Ох, в этом ты не сможешь здесь ходить», — громко смеялась Мем, и я никогда их не одевал.), и шерстяной свитер с узором, который мама переделала для меня из своего.
«Всё это из родного дома». Я беру сложенную одежду осторожно в руки и ощупываю.
Я нюхаю её, и этот запах переносит меня в наш дом, в нашу спальню, к шкафу, в котором висела моя одежда, и напоминает об аромате маминых юбок и чулок. Но постепенно запах моей одежды слабеет и меняется. Или, быть может, я забываю запах родного дома?
Автомобиль у дворца, ночная поездка по дамбе, и ещё раньше; велосипедная поездка с отцом, покинутые развалины — все эти события чётко зафиксировались в моей памяти, но постепенно они становятся далёкими и расплывчатыми. Стёртыми, словно учителем в классе, который тряпкой стирает неверный ответ на моей грифельной доске и говорит: «Неверно. Начинай снова».
Безвольно я воспринимаю эту потерю, у меня никогда не хватало мужества начать всё снова. Только украдкой я могу печалиться и оплакивать эту свою потерю.
Я полностью приспособился. По воскресеньям я дважды посещаю церковь, по субботам учу псалмы для воскресной школы, и по воскресеньям заучиваю библейские тексты для школы в понедельник. Ранним утром вместе с Янси я чищу сарай от навоза, перетряхиваю бутылки с молоком для масла, внимаю молитвам, учусь, иногда помогаю Хейту чинить сети и расхаживаю в деревянных башмаках, как заправский фермер.
Одним словом, я стал таким же как они, но только поверхностно, и когда никто не видит и я чувствую себя незамеченным, то часто иду и сажусь в конце мола, и смотрю на капризное море, мятежно гонящее свои серые воды. Я надеюсь, что в ясную погоду смогу увидеть противоположный берег там, вдали, где небо сходится с водой.
«Дорогой боженька, пусть всё будет хорошо, — молю я, — сделай так, чтобы они были живы. Сделай так, чтобы они думали обо мне, и пусть они, пожалуйста, приедут поскорее и заберут меня отсюда».
Зимние месяцы длятся невероятно долго, жизнь замирает в этом маленьком домике.
«Как животные в стойле, сидим мы в доме, — говорю я сам себе, — в тепле, под защитой и тесно прижатые друг к дружке».
Только ветер веет над голой землёй и опустевшими дамбами. Временами то дождь стучит по заборам и канавам, то снег нагромождается безупречным слоем: всё это ограничивает нашу жизнь в мучительной тесноте. Когда по утрам, дрожа от холода, мы покидаем дом — трава, словно накрахмаленное полотно, трещит под нашими ногами. Зимняя изморозь.
Лица вокруг дымящихся тарелок с едой, рано заполненные альковы и запах задутой керосиновой лампы: Мем, как всегда, задувает её, перед тем как раздеться.
Иногда, продышав пятно в инее на замерзшем стекле, я пристально смотрю на тёмное пятно среди белых деревьев — там ферма, где живёт Ян.
Весной мы снова скатимся со скалы, и наши тела будут горячи и плотно прижаты друг к другу. И тогда я спрошу его — сотню раз я репетировал эту фразу, внутри меня она была повторена в различных тонах и формах, но не разу ещё не слетала с моих губ — могу ли я снова посмотреть на то его место ниже живота и должны ли для этого мы вместе раздеться. Он стащит свои штаны, я совершенно уверен в этом, и я смогу потрогать его там и может даже за эту штуку. Я стесняюсь этого своего желания и в тоже время хочу: воображаю, что я кладу мою голову на его тело и подпираю рукой, рассматривая его торчащий орган.
«Странно, — думаю я, — я словно животное, как здешние коровы или овцы. Лизать, сосать, кусать, обнимать — словно жадное, изголодавшееся животное». Это больше не удивляет меня, и я не слишком беспокоюсь об этом. Я стал с этим моим осознанием одиноким, абсолютно одиноким, отгородившись от всех в моей раковине.
А зима всё тянется и тянется.
Освобождение
1
Внезапно дни становятся всё светлее и теплее, всё начинает цвести, округа наполняется птицами и лягушками, и ветер разносит вместе с запахами звуки их голосов. Молодые телята бесятся, озорно скачут между мирно пасущимся скотом, словно они не знают, что делать с солнечными лучами, падающими на их шкуры.
Но не замечая это пробуждение природы, мы день за днём ходим в школу: утром туда, в полдень назад, постоянные уходы и приходы — это наши будни. Мы всё еще носим нашу скудную зимнюю одежду, и эта новая жизнь, с шумном и суетой двигающаяся вокруг, оставляет нас равнодушными. У нас всё по-прежнему: мужчины работают в поле, женщины полют сорняки в огородах или разжигают огонь в печи. С каждым днём окружающие нас шум и суета увеличиваются, но в наших глазах всё это выглядит невыразимо безрадостным: в молчании мы тащимся по дороге, не обращая внимание на жизнь вокруг. Время от времени раздается короткий возглас, слышится смех, и мы бежим друг за другом во внезапном, живительном всплеске энергии.
Прохладное утро, на небе, голубом со стальным отливом, почти нет облаков. Мейнт и я, плетёмся каждый по своей стороне дороги, и только Янси целеустремлённо бежит впереди нас, по дороге в школу. Мы, втроём, погружены в себя и раздражительны при попытке другого проникнуть в его думы. И только приблизившись к Вамсу, замечаем, что обычное течения дня нарушено; в деревне явно происходит что-то необычное — все деревенские жители высыпали на улицу, увлеченно переговариваются друг с другом, и на улице такое количество людей, которого не бывает в будни. Все бегут в одном направлении, к перекрёстку у церкви и вливаются там в возбуждённую толпу.