Хейт смотрит на меня.
«А где был ты, мой мальчик, в этот прекрасный день?»
Я соскальзываю со стула, радуясь, что могу двигаться, и становлюсь рядом с ним.
Он ломает шоколад Тринси и аккуратно собирает все эти куски опять в серебристую бумагу.
Я иду к двери.
«Мне надо выйти».
Темнота снаружи обволакивает меня, она приглушает звуки накатывающегося на берег моря, вдалеке слышен резкий, короткий ночной крик чибиса. Овцы стоят рядом друг с другом, сгрудившиеся в серую кучу перед забором и издающие человеческие звуки, бормотание и покашливание. Вдали видны пятна светящихся окон.
«Бог, — говорю я и надеюсь, что он слышит меня, — пожалуйста, если солдат — мой друг, то сделай так, чтобы я всегда был рядом с ним. И пожалуйста, пожалуйста, чтобы никто об этом не узнал».
Холодом тянет по моим ногам, я чувствую его своими согнутыми, застывшими коленями.
«Я всегда буду ходить в церковь и всегда молиться, я обещаю. Если бы он только забрал меня с собой…»
Я слышу, как в доме открывается дверь, выпуская на мгновение наружу поток разговаривающих голосов и тут же прекращая его.
«Йерун?», — вопрошает Тринси.
Я молчу и затаиваюсь в темноте; рука под рубашкой болит и я осторожно тру больное место.
Она делает несколько шагов и смотрит за углом, затем идет в кухонную пристройку.
«Волнуется, — думаю я, — но это ничего не значит, у меня только один друг».
Неожиданно я ощущаю себя счастливым. Сейчас он в палатке и возможно думает обо мне, или сидит с солдатами за столом и, может быть, пишет мне письмо. Я нащупываю бумажку в кармане и крепко обхватываю её пальцами. Завтра он будет купаться вместе со мной, я увижу его вновь и у меня не будет больше страха перед ним. Он — освободитель и выбрал меня, вероятно, даже, с Божьей помощью. Я благодарен Тебе, Бог.
Со слышимым взмахом крыльев над выгоном низко скользит молчаливая тень. Я иду к канаве и смотрю в направлении Вамса.
Где-то там мост, где-то там палатки. Мне хочется кричать в темноту, над тихой землёй, или встать на колени в траву, или сделать что-нибудь ещё.
Мем рассержено зовёт меня, я делаю вид удивлённой невинности. В тепле дома я, дрожа, раздеваюсь и ныряю в постель прежде, чем Мейнт может заметить рубашку с пятнами и мою порезанную руку. Я утыкаюсь в стену.
Его зад у моего лица, голый и бесстыдный, за который я хватаюсь и обнимаю, эти спасительные округлые части, удерживающие меня над водой…
Кровь начинает пульсировать во мне, моём горле и на губах. Во сне я чувствую как в альков забирается Мейнт и прикрывает дверь как можно тише. Никто и ничто не мешает мне в моих снах…
6
Ночью я почти не сплю. Всякий раз, когда я поворачиваюсь, то просыпаюсь от боли в руке. Когда я думаю о солдате, то в моей голове словно открывается лючок и я отчётливо вижу, как будто всё это происходит сейчас, всё то, что делал он со мной. И если не закрыть этот люк, то я ощущаю себя виноватым.
Не следует целоваться — это плохо. Я никогда не был целуем кем-нибудь, кроме своих домашних, да и то коротко, мягко и в щёку.
И то, что он лежал с голым задом на мне — вообще никуда не годится.
Неожиданно я пугаюсь: если завтра я не приду к нему, то тогда придёт он и возьмёт меня в плен?
Моя рука горит, спина мокрая от пота. Я переползаю через Мейнта, чтобы выйти из алькова и пойти в туалет. В дверях я останавливаюсь: повсюду в темноте мне мерещится нечто; я бдительно ощущаю его присутствие, оно сдерживает дыхание, крадется, прячась в темноте, чтобы схватить меня. Я бегу обратно в дом, туда, где Мейнт протестующе рычит и со стоном переворачивается на другой бок.
Поцеловать кого-нибудь — значит любить его: Волт так крепко меня обнимал, словно хотел расплющить. Почему он это делает, ведь он даже не знает меня?..
Я закрываю глаза и пытаюсь заснуть. И не думать про «это». Разве это плохо, когда кто-то обнимается? Диет говорит, что думать о таких вещах — это грех, но если он американец, то может ли он грешить, ведь они делают только хорошие вещи?
Жжение в моём плече прекратилось.
Он тайком пробирается ко мне и улыбается мне, давая понять, чтобы я молчал и никто не смог бы услышать нас. Его ноги волосаты и из пасти свисает розовый язык. Он — дохлая кошка…
С тяжёлой головой я просыпаюсь, отчаяние охватывает меня при мысли, что нужно вставать. Мейнт встаёт с кровати после отчаянного зевка и потягиваний, я же упрямо пытаюсь лежать неподвижно, делая вид, что ещё сплю. Я скажу, что болен, поэтому и не встаю. Жизнь вне алькова приобретает для меня вид катастрофы. Мне больше ничего не хочется.
Нерешительно я натягиваю одеяло на себя: засохшие пятна по нижнему краю моей рубашки и боль в руке, появляющаяся при каждом моём движении — вещи, с которыми мне не хочется иметь дело. Но Мем распахивает альковные двери и стягивает одеяло.
«Пора, мой мальчик, ты не должен залёживаться».
Хейт и Попке ещё сидят за столом, как в воскресное утро; после вчерашнего праздника все встали позже обычного и ещё не покидали дом.
Тринси помогает Мем в уборке после завтрака и замечает моё бледное лицо.
«Привет, малыш, — говорит она, — праздник закончился, нужно возвращаться к работе. Но фермер этим утром обойдётся без меня, и у вас нет школы, значит я могу себе позволить отдохнуть до полудня».
Я ощущаю ледяную воду на лице, и пока Тринси не смотрит на меня, я лезу мокрой рукой под рубашку и прикладываю её к предплечью.
Такое чувство, будто рану колют иголками. Мем угрюмо ходит по дому и толкает детей; они мешают ее свободному от работы утру и не вовремя попадаются на её пути. Я получаю в руки кусок хлеба:
«Вот, съешь на улице».
Хейт с Пики медленно бродят вдоль забора пастбища — выходной день и не нужно идти в церковь. Он осторожно выдёргивает овечью шерсть из колючей проволоки ограды и скатывает её в комок. Мой рот набит хлебом. Слышно, как внутри дома что-то с грохотом падает и следом звучат ругающиеся голоса. Янси, плача, выбегает из дома и скрывается в сарае. Последствия вчерашнего праздника.
Я иду за дом, куда не задувает ветер и бросаю остатки хлеба в канаву. Нащупываю в кармане штанов клочок бумаги, ставший мягким как клочок ткани. Я хочу прочесть, я хочу вновь увидеть эти символы, несущее таинственное послание и подержать это в пальцах, словно сокровище.
Мейнт сидит у канавы и палкой отпихивает ряску. Солнце своими лучами сквозь чёрную воду слегка освещает дно, где жук стремительно движется среди водных растений.
«Ест головастиков, — шепчет Мейнт. — Нужно его убить».
Я копаюсь в воде. В ряске копошатся маленькие оранжевые существа, беспокойными кругами опускающиеся на дно канавы.
«Нужно что-нибудь найти, куда можно будет посадить лягушек», — говорит Мейнт, но я исчезаю в туалете вместо того, чтобы помогать ему.
«Wednesday, 10 o’clock», — тире с буквами L и W; и крест как знак, означающий место встречи. Ещё есть большая Т: вертикальная черта — это дорога из Вамса на Лааксум, а поперечная должна означать дамбу. Десять часов — сколько времени у меня ещё есть?
Мейнт стучит по двери.
«Ты ещё не закончил срать? Я иду в гавань искать банку. Пошли».
Через окошко я вижу пустынную, залитую солнцем дорогу на Вамс.
Я спускаю штаны вниз, присаживаюсь над круглым отверстием в доске и надеюсь, что Мейнт уйдёт в гавань один. Я скребу живот, обнажая те части тела, которые должны оставаться скрытыми и погребёнными под всей этой одеждой. Уборная, в которой я нахожусь, лучше всего подходит для этого. Я рву бумагу и позволяю кусочкам опуститься через отверстие в вонючую пещеру.
Мейнт прикладывает снаружи лицо к окошку и издаёт недвусмысленные звуки.
«Сральник», — смеётся он.
Обиженный, я захожу в дом.
«В какой час мы обедаем?» — смеётся Мем.
«У тебя ещё хлеб вниз не опустился, ради разнообразия нужно сделать паузу».