«Мужики уже приплыли».
Я охотно бы убежал, чтобы оттянуть этот момент. Пусть письмо будет открыто без меня, я не хочу при этом присутствовать. Но как отделаться от обеда? Попке и Хейт уже стоят в дверях, снимают свои деревянные башмаки и скрываются в прихожей. После них остается солённый запах рыбы, смолы и ветра.
Пока мы рассаживаемся за столом, Хейт и Мем на мгновение задерживаются в дверях и приглушённо переговариваются. Я украдкой смотрю на их лица, при этом моё сердце дико бьётся: смотрят ли они строго, есть ли там плохие известия? Я впиваюсь ногтями в свои бёдра и еложу ладонями по штанам. Боже, будь милостив и спаси меня.
После молитвы наступает мёртвая тишина, будто намекающая на то, что сейчас что-то должно произойти. Хейт встаёт из-за стола и идёт к комоду, берёт белый конверт в руку и протягивает его, по какой-то таинственной причине, в моем направлении. Мне хочется от страха и стыда спрятаться под стол. Как мне вернуть назад это ужасное мгновение?
«Для Йеруна пришло письмо от отца и матери, из Амстердама. Я верю, что это хорошее письмо».
Он кладёт конверт передо мной, так как я не беру его.
«Это не от него».
Почему я об этом подумал, почему это первое, что пришло мне в голову?
«О нём ничего не слышно…»
Все смотрят на меня, за столом сияющие лица, и все молчат. Должен ли я сказать «спасибо», открыть письмо, выйти из комнаты, или нужно подождать, пока мы не закончим есть?
«Не хочешь ли прочесть его? — спрашивает Мем. — Или ты хочешь, чтобы Хейт прочёл его?»
Белое пятно на клеёнке мерцает перед моими глазами, я ощущаю невообразимо большую дистанцию между ним и мной.
«Почему я сам не свой, — думаю я, — почему так?» Но я хочу известия о нём, вот то, чего я так жду.
Неожиданно на большой, пустой площади перед моими глазами начинает проявляться блестящий цветочный узор: букет ромашек, несколько цветов, симметричные гирлянды и синие незабудки, с вкраплением жирных пятен и потёртостей, полученных клеенкой за долгие годы.
Издалека звучит голос Хейта, грубый и торжественный. По звуку я понимаю, что он смотрит на меня и обращается ко мне. Я откидываюсь назад, пока не упираюсь спиной в спинку стула; время от времени слышу часть предложения, слово, имя, но стук крови в висках отвлекает меня и даже заглушает непрерывно читающий голос Хейта.
После обеда Мем не отсылает меня, а подводит к стулу у окна и суёт мне в руку конверт.
«Перечитай его спокойно и в одиночестве, — говорит она и садится на стул напротив. — Ах, малыш, как это хорошо для тебя».
Листы, шелестя, выпадают из конверта, я разворачиваю их и узнаю почерк своего отца.
Наверху написано: Амстердам, 9 мая.
Любимый сын…
Мои глаза останавливаются. Любимый сын — это я? Называя так, он имеет в виду меня? Эта вечность, лежащая между нами, тоска по родному сыну?
Kiss me, Jerome. Is good, I love you.
Моя голова прижата к его шее, его руки сжимают меня, словно в страхе, что я могу убежать.
Say it, baby: I love you. Yes, that's good, very good.
Наконец письмо от нас. Мы надеемся, что тебе там хорошо и ты не забыл нас!
Мы пережили войну и теперь мы свободны. Потребовалось время, прежде чем мы смогли послать это письмо, но сейчас всё медленно, но верно возвращается в своё прежнее русло. Боб — с ним всё хорошо, он сильно вырос, ты определённо его не узнаешь. Когда ты уехал, он был ещё таким худеньким карапузом, но сейчас…! В Амстердаме по-прежнему проблемы с продовольствием, обувью и одеждой. Но с каждым днём становится лучше. Всем большое облегчение и празднуется всем миром, на улице и в твоей школе. Сейчас школой пользуются канадские солдаты, туда временно нельзя попасть. Ты не поверишь своим глазам, когда вернёшься! Произошли печальные события, я нахожу их ужасными, но я должен тебе о них сказать. Тетя Стин и дядя Ад неожиданно умерли зимой, также, как и господин Гоудриан, который жил напротив. Это очень плохо для Аннике, ведь у неё больше нет отца. Напиши ей открытку, если сможешь, она, определённо, обрадуется.
Мама и я, конечно, очень хотим увидеть тебя как можно скорей, но я считаю, что лучше, если у тебя ещё есть терпение, побыть там до той поры, пока всё снова не придёт в порядок. Мы пока не знаем, вернётесь ли вы снова вместе, или приедет мама, или я; и я думаю, что мама Яна поедет с нами. Как его дела, передавай ему привет от нас. Женщине, у которой ты живешь, мы дополнительно написали письмо. Ты должен быть очень благодарен ей за то, что она так долго делала для тебя.
Мой дорогой Йерун, надеюсь, что это письмо очень быстро дойдёт до тебя. Пройдёт совсем немного времени и мы снова будем все вместе.
Будь храбрым мальчиком и передай наш сердечный привет всем члёнам вашей семьи. Пусть они когда-нибудь посетят Амстердам.
Ниже стоит приписка ученическим почерком:
Привет, Йерун, большую часть тебе уже написал папа. Мы рады всем этим вещам, которые иногда можно снова купить: нормальное молоко, белый хлеб и яичный порошок, который имеет чудесный вкус. Твой брат стал настоящим толстяком, его уже тяжело носить. Когда ты будешь дома, то сможешь с ним гулять у канала, мы хотим достать для него прогулочную коляску.
Как твои дела во Фрисландии?
И это всё? Я переворачиваю листок. Ничего. Мем встаёт и смотрит на меня с полным ожидания выражением на лице. Её глаза нежны и она вплотную подходит ко мне. Женщина, у которой я живу.
«Разве это не прекрасно? — спрашивает она, — сейчас всё хорошо».
«Разве они были освобождены другим солдатами?»
Это первое, что я хочу узнать.
«У нас же были американцы?»
Я смотрю на неё, но она неуверенно пожимает плечами.
«Я точно не знаю, мой мальчик, тебе нужно спросить у Хейта».
«Письмо было отправлено 9 мая, — говорю я, — а сегодня какое?»
Она идёт к маленькому календарю и медленно считает дни.
«27-е, — говорит она, — долго оно, однако, добиралось».
Я возвращаю письмо на место, где оно стояло, на комод за вазочку. В прихожей я снимаю своё пальто с крючка и прижимаю лицо к ткани.
Я медленно вожу носом по рукавам, воротнику, спине. Раньше мне казалось, что я ощущал его слабый запах, смесь металла и больницы, и на мгновение передо мной возникали бесформенная картина радости и защищённости. Но сейчас я ничего не чувствую, я дико и отчаянно разочаровываюсь в этом обнюхивании. Мем открывает дверь из комнаты и смотрит на меня несколько озадаченно.
«Ты не хочешь сохранить письмо в своём чемодане? Там, по крайне мере, оно не пропадёт».
«Нет», — говорю я.
Я вешаю пальто обратно на крючок.
В гостиной тихо, только скрипнет пол, передвигают стул, громыхнут тарелки. Мейнт ещё не спит, он простужен и дышит тяжело и с трудом.
Снаружи ещё тепло и светло, но в затухающих звуках я слышу, как тепло уменьшается и погружается в землю. Луга кажутся безжизненными, не слышно ни звука, дом погружается в море спокойствия. Даже в маленькой комнате целую вечность никто не проронил ни слова, время от времени я слышу только вздохи и сонный зевок.
Деревенский вечер, когда дневной труд и бремя спадают с людей.
Мем каждый вечер сидит у окна и сквозь вязание смотрит на деревню. По вечерам там почти никого не видно, кроме коров или рыбака, вглядывающегося в море.
«Там два человека идут по утёсу», — слышу я их разговор. Хейт что-то невнятно отвечает в нарушенной тишине. Я переворачиваюсь и чешу коросту на моей руке. Она постепенно отваливается, и я пытаюсь осторожно продолжить этот болезненный процесс по очистке. Только бы не закровила снова.
Тишина, ни малейшего движения, и только короста, которая медленно отделяется.
«Это две женщины».
Мне слышно, как отодвигается стул Хейта. Его ноги шаркают по полу, и громко скрипит дверь. Мем зевает и пересаживается. В сарае слышится шум насоса: Хейт наполняет свою чашку, слышно журчание воды.