И везде я вижу армейскую форму и военные машины, движущиеся или припаркованные; одна машина с поющими солдатами проезжает мимо нас.
Я найду его, естественно, он тут. Мне интересно, живёт ли он в доме, или где-то стоят палатки, может быть даже в нашем районе, на участке у вала.
Его голые ноги, которые он возложит на меня, его пальцы, которые обхватят мою тонкую шею в удовольствии.
Езжай, мама, поскорей, побыстрей, я хочу домой, я хочу начать строить планы по его поиску!
Мы сворачиваем на Спуистраат[59], и на вираже я оборачиваюсь к Яну и озорно машу обоими руками.
«Эй, держись крепче, а то мы мы сейчас упадём».
Я снова хватаюсь за жёлтое платье и ощущаю, как движутся её бёдра.
Площадь Дам словно муравейник, не пройти, и улица у дворца перегорожена. Мы едем среди толпы и мама предупредительно сигналит.
Через ограждение смотрю я на Дворцовую улицу, выглядящую устрашающе пустой и заброшенной, словно случилось что-то серьёзное. Когда-то там стоял тот самый грузовик, совсем рядом с дворцом. Чирикающие воробьи на солнце кажутся мне тем единственным, что я ещё отчётливо помню из того времени.
Мы снова едем по Розенграхт[60].
«Мама, трамвай! Они уже ходят?»
Мы подпрыгиваем на ухабистой улице и я всё больше волнуюсь, когда узнаю знакомые места из прошлого. На улице Адмирала Руйтервега рабочие собираются ремонтировать вздыбившиеся рельсы; там лежат большие штабеля древесины, окружённые местными любопытствующими ребятишками.
«Видишь, как здесь работают? Даже вечером. Всё приводится в порядок».
Я молчу. Мы почти дома, осталось совсем немного. Вокруг мрачно и голо, почти все деревья исчезли.
Песочница, напротив я вижу наш дом, освещённый солнцем и беззащитный; в песочницы дети, в рыхлом песке копающие ямы и играющие, крича и смеясь, в салки.
Моё сердце колотится и радость моя проходит. Другие мальчишки, школа, перемены.
«Мы тебя отлупим, после школы ты получишь от нас ещё!»
Вот мы и дома, у нашего подъезда. На нашей улице. Открытые окна и балконные двери, ещё больше флажков, натянутых проводов, и развевающихся на них маленьких вымпелов, странные белые известковые полосы поперёк улицы, превращающие её в подобие спортплощадки. И, посередине улицы, полоска газона с цветущими там розами.
Я чувствую себя ошеломлённо и подавленно, я бы предпочёл исчезнуть, незамеченным пробраться в наш дом. Так и есть, множество людей стоят у окон и глазеют, как мы спускаемся с велосипедов у нашей двери, дети подбегают к нам. Я подаю руку матери Яна, а он уже на другой стороне и кричит в сторону балкона, где появляются его отец и младший брат. Я побыстрее прохожу мимо детей и стремглав несусь в дом. Я так растерян, что никого не хочу видеть.
Моя мама заводит велосипед в чулан и я стою в дверном проёме, всматриваюсь внутрь и слушаю, как она возится в темноте и отстёгивает сумки.
«Ты сможешь это нести?»
Когда мы поднимаемся по лестнице, я слышу голоса и точно знаю, не глядя вверх, что кто-то стоит там, склонившись над перилами и смотря вниз, на лестничную клетку. Повсюду люди, я чувствую себя преследуемым и загнанным.
На лестничной площадке второго этажа стоят соседи и мой отец. Он улыбается во всё лицо — «какое чужое лицо», — думаю я, — обнимает меня и прижимает к себе. Ошеломлённый и онемевший, я позволяю этому случиться, и когда я перехожу из одних рук в другие, от меня не исходит никакой реакции.
«Оставьте его, — шёпотом говорит моя мама, — он устал, мы ехали целый день».
И затем, громче:
«Йерун, сейчас мы идём наверх и ты ляжешь в свою собственную кровать».
«Он отлично выглядит, правда?» — спрашивает она у моего отца.
Они оба стоят в прихожей и смотрят на меня глазами ребёнка, поднявшего игрушечного зверя, который, словно по мановению волшебной палочки, стал двигаться самостоятельно.
«Если ты услышишь, как он говорит, то едва его поймёшь. Он стал настоящим фризским фермером».
Когда я захожу в гостиную, то сразу замечаю, что там другая мебель. Это не та комната, которую я вспоминал в Фрисландии, она другая и чужая. Там где раньше стоял буфет, теперь вижу высокий детский стул у стены, на котором сидит коренастый мальчуган с белокурыми вьющимися волосами и рассматривает меня круглыми невыразительными глазами, будто спрашивая, что я здесь потерял.
«Пошли ему воздушный поцелуй».
Моя мать слегка подталкивает меня к малышу, но он начинает реветь и тянуть руки к моей маме. Или это его мама? Она поднимает его со стула и пытается его повернуть ко мне.
«Да, моё сокровище, мама снова рядом, не плачь. Посмотри, кто тут. Это твой старший брат, который останется с нами навсегда. Скажи „привет, Йерун“».
Она пытается прекратить оглушающий крик и говорит:
«Он уже немножко говорит: та-та, скажи та-та. Он уже может сказать ма-ма и брат научит его большему, недавно он сказал „у-да“».
Но белокурый мальчик не говорит «у-да», проходит немало времени, прежде чем он успокаивается и я подавлен и обижен, когда она снова бежит к кроватке, на его крик, чтобы заставить его умолкнуть.
«Душ пока не работает, — говорит моя мама. — Ничего, если я помою тебя на кухне?»
«Как ей сказать, что я это сделаю сам?» — думаю я и говорю:
«Во Фрисландии мы должны были мыться сами».
На кухне она даёт мне таз и разбавляет кипяток в кастрюле холодной водой из-под крана.
«Пожалуйста, выйди», — говорю я и закрываю дверь кухни.
Поражённый, я думаю о том, как она, перед моим отъездом, каждый субботний вечер намыливала меня, пока я, дрожа, стоял в тазу.
«Здесь чистое бельё, я не смотрю, не волнуйся», — поддразнивает она меня и её рука кладёт одежду на край раковины. Она возвращается только после того, как я надеваю трусы.
«Что у тебя там?» — спрашивает она и хватает меня за руку. Рана загноилась и до сих пор покрыта коростой.
«Ничего. Играл и порезался».
Теперь я могу посидеть на балконе, где тепло и темно, и мы пьём эрзац-чай. Через открытые окна слышны дребезжание чашек и голоса соседей, мирные, негромкие звуки, вызывающие у меня сонливость. Внизу, на улице, Ян уже вовсю играет с мальчишками, словно никогда и не уезжал. Я отодвигаюсь назад и сажусь так, чтобы они снизу не заметили меня. Голоса орут и поют, это единственное, что слышно на улице.
В комнате моя мама распаковывает сумки.
«Шпик, — я слышу её фразу, — настоящий шпик. И чёрный хлеб. И овечий сыр, он воняет. Они его делают сами».
Я тихо захожу в комнату.
«Бедный парень, он устал, — говорит она сочувственно. — Иди, я разберу для тебя кровать. Это был долгий день, не правда ли?»
Мой отец опускает кровать. Я целую его.
«Уходи, пожалуйста, — думаю я, — оставь меня одного».
Но он продолжает стоять. Моя комната выглядит голо и безжизненно. Всё аккуратно разложено по своим местам.
Моя мама натягивает мне одеяло до подбородка и садится на кровать.
«Хорошо, нет?» — тепло говорит она. — «Ты снова дома. Рядом со своими папой и мамой».
Я касаюсь её руки. Кто объяснит мне, что сейчас происходит?
«Завтра мы пойдём в город, все празднуют, и на нашей улице тоже. Хорошо, что ты сможешь поучаствовать в этом. Во Фрисландии было не так много событий?»
Она прикрывает окно и задёргивает шторы.
«Ну, хорошего сна. Чтобы тебе снилось только хорошее».
Я слышу, как она закрывает дверь. Затем с головой глубоко закапываюсь под одеяло.
Мир, радость и блины
1
Шумы повсюду: топанье на верхнем этаже, стуки крышек мусорных баков у крыльца, голоса на улице, песня, раздающаяся из сада напротив. Разве уже так поздно? Я снова закрываю глаза и пытаюсь игнорировать наступивший день. Моя постель очень мягкая и упругая — теперь, когда я проснулся, я наслаждаюсь, лежа в её объятиях. А ночью просыпался в панике, что я погрузился в нечто, из чего никак не могу выбраться, несмотря на все свои судорожные усилия. Почти задохнувшись, я, в конце концов, в общем-то победил в этой нереальной и таинственной схватке, после чего в изнеможении сел на край металлического каркаса кровати в моей комнатке: стены, казалось, отступили, в углу забрезжил утренний свет и появились звуки, незнакомые мне. Растерянный, я снова забрался под одеяло.