«Смотри, бойцы сопротивления», — говорит моя мама восхищённо, минуя небольшую группу девочек, держащихся за руки, многие семьи с других улиц, и среди толпы, тут и там, небольшими группами, люди в форме, затягивающиеся сигаретами и стоящие в ожидании.
«Пошли, — говорит моя мама. — Мы спускаемся вниз, ты уже решил присоединиться к нам?»
Я кривлю лицо.
«Там так много всего, и ты хочешь это пропустить? Ты не участвуй, ты только смотри».
Когда мы выходим из дверей, толпа перемещается в другой конец улицы; дети взволновано бегают сквозь толпу, крича и толкаясь от избытка чувств. Я очень тих и подавлен их дикими выходками, хватаюсь за руку матери, когда мы смешиваемся с толпой, и вообще предпочёл бы вернуться домой. Улица словно осушённый бассейн — вдоль нее протянуты веревки с большими флагами, развевающимися на ветру. Я иду над землёй вдоль высоких стен и ищу выход. На другом конце нашей улицы, неподалеку от школы, я вижу открытое настежь окно в квартире на первом этаже; подоконник искусно задрапированный флагом и повсюду на деревянной раме печальные нарциссы с надломленными бутонами.
Все собираются у окна и выжидающе смотрят. Посреди мелодии музыка с громким щелчком прекращается, гул голосов становится тише и затем затихает вовсе. В окне появляется мужчина в галстуке и с приколотой к пиджаку оранжевой ленточкой. Его лицо напряженное и торжественное.
«Мама, что это за человек?» — шепчу я.
Как такое может быть, чтобы человек был так толст после войны; это, должно быть, очень важный человек.
«Смотри. Я не знаю».
Я молча выдергиваю руку из её руки. Мужчина властно и приветливо осматривается. Перед ним стоит микрофон, по которому он щёлкает пару раз, после чего из динамиков раздаются глухие и скрипучие звуки.
«Дорогие земляки, — кричит он, — соседи, друзья».
Внезапно раздаётся пронизывающий, резкий свистящий звук, заставляющий некоторых людей схватиться за уши. Тут же раздаётся еле сдерживаемый смех, что потрясает меня: как можно так непочтительно хихикать, как можно смеяться?
Пара рук, появившихся из ниоткуда, отодвигает микрофон дальше от мужчины, что вызывает ещё больший треск и шум.
Теперь смеётся даже моя мама…
«Дорогие соотечественники, соседи, друзья. Враг побеждён, наша страна освободилась от немецкого ига, и освободители, — здесь он делает широкий жест рукой, — среди нас. Очень скоро наша любимая королева вместе со своей семьёй вернётся к нам…»
В руке у него бумажный лист, — я очень отчётливо вижу снизу — который дрожит, словно под сильными порывами ветра. Этот словесный поток разливается поверх меня, эти звуки, смысл которых ускользает от меня. Когда он заканчивает и собирает свои бумаги, то на мгновение становится абсолютно тихо, а затем звучит мелодия известной песни.
Мужчина в окне стоит прямо и неподвижно, выпятив живот; вокруг меня слышится всё больше голосов, которые, сначала нерешительно, а затем всё громче и громче, подхватывают песню.
«Мама, почему мужчина не подпевает всем?»
Настрой печальный и торжественный, некоторые вытирают глаза. Песня заканчивается и наступает молчание. Моя мама смотрит на меня и одобряюще кивает, затем подхватывает мою руку и крепко сжимает её. Собака, бегая среди людей, испуганно лает, из-за чего маленькая группа девочек с визгом разбегается; вскоре я слышу громкий, жалобный визг, будто кто-то ударил животное.
«Теперь жительница нашего квартала Мариет Шолтен исполнит „Ave Maria“. Фон Шуберт. Аккомпанирует её отец на пианино».
Мужчина кланяется и его место занимает дочь молочника. У неё ярко-красные щёки, и она неподвижными кукольными глазами уставилась на дома напротив, словно не хочет смотреть на нас. Создаётся впечатление, что стоит она там вопреки своей воли и готова расплакаться в любой момент.
«Вы готовы?» — спрашивает она, пытливо глядя в комнату позади себя. Её вопрос звучит в динамиках. Она кладёт руку на микрофон и виновато улыбается.
Люди доброжелательно хлопают и одновременно звучат начальные аккорды.
«Я хочу уйти, — шепчу я. — Может, мы пойдем?»
Толпа стесняет меня и появляется чувство, что девочка так никогда и не начнёт петь; она вцепилась в микрофон двумя руками, но её лицо словно оцепенело и ничего не происходит.
Неожиданно она начинает петь. Меня словно пригвождает к месту: звуки её голоса словно исходят из моего собственного сердца, камень падает с моей души и освобождает место для восторженного чувства счастья и смелости, которое набухает, становится всё сильнее и поднимается во мне. У меня начинает кружиться голова, и я снова выдёргиваю свою руку из руки моей матери. Ощущение таково, словно что-то раздирает меня на части.
Царит мёртвая тишина, соседи, солдаты, дети, никто не шевелится, свист микрофона не беспокоит нас, пока мы прислушиваемся к очаровательному голосу девочки, звук которого поднимается над нашими головами в нежный и ясный вечер.
Раздаются аплодисменты, Мариет испуганно кланяется и роняет микрофон.
«Что такое?» — спрашивает моя мама, но я сердито отворачиваю голову в сторону.
«Моё сокровище, — говорит она, — сейчас пойдём».
Остаток праздника я смотрю с нашего балкона; люди стоят вдоль улицы, вытянув шеи и не переступая белую полосу. В самом конце полосы большими буквами написано ЦЕЛЬ и теснятся люди возле стола, на котором лежат призы: пакет муки, несколько плиток шоколада, жестянка с чаем и небольшие свёртки с сухим молоком и яичным порошком. Наш сосед напротив, который, очевидно, является судьёй соревнования, кричит: «Внимание!» и дует в свисток. Под подбадривающие крики участники соревнования прыгают в мешках, спотыкаются и падают, пытаясь двигаться таким образом вдоль полосы. Даже моя мама также смешно прыгает вниз по дороге, и я не знаю, гордиться мне или стыдиться, и колеблюсь, опасаясь кричать в её поддержку. Окружающие выкрикивают имена соревнующихся, вдохновляя их, а мой отец, стоя рядом со мной, пронзительно свистит с помощью пальцев.
«Давай, двигай дальше, не отвлекайся!»
Но она уже запнулась и со смехом падает на руки нескольких окружающих её людей.
«Ты тоже мог бы поучаствовать, — говорит мой отец, — почему же ты не захотел, дурачок? Это весёлая игра и ты бы мог выиграть плитку шоколада».
Я не отвечаю и смотрю, как моя мама со смехом вылезает из мешка из-под картошки. Пока голос сообщает, что скоро объявит победителей, я пытаюсь незаметно укрыться в своей комнате.
«Подожди, Йерун, ты должен послушать, кто выиграл!»
Это меня не интересует, делайте что хотите, ведите себя как маленькие дети, только оставьте меня в покое.
«Ты слышал? Ян занял третье место!»
Но я смотрю на нескольких солдат, которые вместе с двумя девушками спускаются по травянистому склону канала к воде и рассаживаются там так, что я могу видеть только их головы. Один из солдат обнимает девушку, они падают в траву и их больше не видно. Вода канала черна и тиха; на поверхности плавает ряска и на ржавом велосипедном остове, торчащем из воды, уравновесилась утка. Из сарая на другой стороне канала на воду падает луч света, масляно отражаясь на поверхности воды.
Я ухожу в свою сумрачную комнату, в которой окружающий шум кажется каким-то нереальным. Дом кажется пустым и безлюдным.
Утыкаюсь в подушку и пытаюсь ни о чём не думать. Засовываю руки между сжатых ног и сворачиваюсь, словно маленький.
«Дорогой Бог, сделай так, чтобы он вернулся, чтобы он нашёл меня. Если ты сделаешь, что он вернётся, то я буду делать всё, что ты захочешь».
Я еду на велосипеде в Вамс и на мне нет одежды. Волт сидит сзади, обхватив меня руками и гладит мой живот. Повсюду я вижу людей: в окнах, в садах, на обочинах дороги. Я кручу педали как одержимый и еле-еле двигаюсь вперёд, я весь в поту из-за множества сверлящих взглядов, я пыхчу, я борюсь. Мем стоит перед домом — она плачет и машет мне своими толстыми, сильными руками. Я никак не могу подъехать к ней, как не стараюсь.