В утро, когда я засовываю листок с буквами V.B.S. — C.B. в карман, слышу, как мой отец, слушая радио, восклицает:
«Великий Боже на небесах!» Я пытаюсь вникнуть в слова диктора, он произносит что-то о Японии: «американская военная авиация», «неизвестное количество жертв», но общий смысл от меня ускользает. Мой отец напряжённо слушает, но я не расспрашиваю его.
Мои походы в город утомляют меня, и я совершаю их без веры в конечный успех. Уверенность, что я когда-нибудь найду Волта слабеет. Иногда я вообще не понимаю, зачем иду в эту часть города и что там ищу. Я заполняю свои дни и трачу своё время: хожу, бегу, сижу на скамейках, рассматривая прохожих, гляжу на витрины, скучая по дому — мне всё безразлично, если только я не думаю о нём. На Центурбаан[70] я узнаю кинотеатр, в котором был с мамой несколько лет назад, когда ещё была война.
«Дорогие дети в зале, давайте споём все как один: Киска Том и Олли Б. Боммель!»
Я послушно подпеваю, но мои фантазии разбиваются. Олли Б. Боммель, говорю я матери, слишком худой, и коричневый костюм висит на нём, как дряблая кожа. А Киска Том («Киска Том, Киска Том, с большим приветом и поклоном…», но я это уже не пою) оказывается неприметным существом с женским голосом, кокетливо семенящим по сцене.
На мосту, с которого я долго смотрю вниз на то, как по широкой глади к мосту подплывают лодки и исчезают подо мной, рядом останавливается молодой парень. Он плюёт в воду и придвигается ко мне поближе.
Когда он оказывается рядом со мной, то спрашивает:
«Может пойдём, выпьем чего-нибудь? Здесь всё равно ничего не происходит».
Я не осмеливаюсь ему отказать, иду за ним в кафе-мороженое через мост и отвечаю на все его вопросы: хожу ли я в школу, живу ли я тут поблизости и когда должен быть дома. На нём поношенные тапочки и волосы, как у солдата, коротко стриженные и топорщащиеся, словно щётка. Мне льстит, что мальчик старше меня общается со мной, но звук его голоса и то, как он почёсывает шею, когда задаёт вопросы, мне не нравится. Когда я замечаю, как его рука касается моего плеча, то быстро отстраняюсь в сторону.
«Что ты хочешь, мороженого или выпить что-нибудь?» — спрашивает он, когда мы заходим в небольшое кафе.
«Я спрошу, есть ли у них лимонад».
Он смотрит на мои ноги, которые я неуклюже расположил под стулом, фамильярно улыбается и тихо свистит сквозь зубы.
Когда он останавливается у стойки, я стремительно выбегаю из кафе и бегу до следующего моста. Трамвай, который медленно ползёт в гору, почти задевает меня. На подножках стоят и висят люди. Из второго вагона, рядом с которым я бегу просто так, ни о чём не думая, хватают за мои протянутые руки и втягивают. Я уравновешиваюсь на самом краю подножки и крепко хватаюсь за поручни, с головокружением от страха; я упаду, я буду валяться на улице, и моя мама не будет знать, где я лежу…
Мои руки болят и сползают, я боюсь, что вот-вот соскользну. Дома и люди проносятся мимо, человек рядом тяжело навалился на меня, но, через некоторое время, я нахожу это захватывающим; дружеская атмосфера господствует среди этого сгустка тел: люди шутят друг с другом, охотно подвигаются, освобождая место, и покрикивают на пешеходов. Когда я наконец осмеливаюсь бросить взгляд в сторону, то вижу, где нахожусь — на Кинкерстраат[71], так быстро, да ещё и даром!
Собирается детская вечеринка у канала. Я издалека слышу пение. Дети из нашего квартала шествуют рядами в длинной колонне, поют, танцуют и бурно ликуют под команды энергичной молодой женщины. Я сижу на заборе до тех пор, пока одна из девочек не подбегает ко мне и не протягивает руку.
Поначалу я пытаюсь стыдливо и упрямо сопротивляться, но женщина заявляет:
«Все должны участвовать, это праздник для всех вас, без исключения».
Я вступаю в большой круг и вижу Яна и мальчика с сигаретой в руке и под ручку с дочерью молочника.
Мы поём и маршируем по кругу, меняемся местами, чередуя одну потную руку с другой, прыгаем, приседаем и хлопаем в такт. На балконах стоят матери и смотрят на своих поющих детей, стоит и моя, в своём жёлтом платье и с братиком на руках. Я машу ей.
Мы водим хоровод, то лицом внутрь, то наружу, то против часовой стрелки, то наоборот. Я ощущаю соприкосновение других рук, прохожу мимо тёплых, весёлых лиц, замечаю соседских девочек и мальчиков, с которым, взявшись за руки, мы прыгаем по кругу.
Вечером мой отец сидит за столом и с угрюмым лицом читает газету. Когда он разворачивает её, то я читаю на первой странице «Правда» и ниже:
«Атомная бомбардировка Хиросимы. Опустошительные последствия бомбардировки американской военной авиацией Японии».
Я иду на кухню.
«Что такое, мама, что за атомная бомба?»
«Ах, сокровище, — говорит она, — я точно не знаю. Но это не для детей. Не думай об этом, ты ещё слишком мал».
Я привязываю свою руку ремнём к кровати, чтобы не вставать во сне и не блуждать по дому. Время от времени легкий ветерок колышет штору. Я чувствую аромат ночных садов. Слышу из соседнего дома монотонный голос радио, который интимно читает в тихом вечернем летнем воздухе сообщение о том, что «согласно последним сообщениям город полностью разрушен. Число погибших оценивается в несколько десятков тысяч, вторая атака ВВС США…»
Что, если он теперь там, что он сражается в Японии? Где она, как мне туда добраться? Он лежит в своей маленькой палатке, и вокруг него взрываются бомбы…
Голос из радио продолжает читать сообщение, но я больше не утруждаю себя вникать в его слова.
Он умывается у раковины. У него сильное, гибкое тело, с которого по ногам на пол стекает вода. Он подтаскивает меня к себе и успокаивает.
Рейд к Цейнтуурбаан[72] будет моей последней попыткой.
5
«Твоя новая школа в центре», — говорит мой отец.
«Это слишком далеко для тебя и я буду давать тебе деньги на трамвай».
Он бреется на кухне, его голова напряжена, а глаза смотрят на отражение в зеркале. Его рука производит плавные размеренные движения; без промедления, уверенно ведёт он острой бритвой сверху вниз.
Если бы он знал, сколько я этим летом прошёл пешком, про все мои скитания по городу, про уверенность, с какой я в каждом из своих походов пытался найти эти глаза, этот запах, это дыхание. Бритва скользит по его коже и собирает толстые мыльные сгустки, а чистая поверхность в дорожках на его подбородке очень напоминает по цвету кожу только что остриженной овцы.
«Это не так уж и плохо, — отвечаю я. — Школа во Фрисландии была тоже далеко. Вероятно, даже ещё дальше».
Ещё рано, я ем свой бутерброд с маслом и слушаю шелест деревьев в саду. Из гостиной слышны крики моего братика, этот шум нарушает размеренное настроение утра. Вскоре моя мать в раздражённом настроении входит в кухню, в вытянутой руке у неё тарелка с бутербродами.
«Это невыносимо, он съел только кусочек. Невозможно, чтобы он оставался голодным».
Я смотрю на её расстроенное и усталое лицо. Она нервно трёт свои виски и обиженно ставит чайник на плиту.
«Не нужно всегда так раздражаться».
Голос отца искажён из-за необычной позы, стоя в которой, он пытается повернуть голову.