Не была шокирована этим и Натали Пушкина, отчасти тоже пленившаяся вниманием баронского фаворита. Она лишь несколько терялась под выжидающим взглядом света, который молчаливо требовал от нее ответить взаимностью своему любимцу Жоржу. Отринув всякую дипломатию, на том же настаивал и старый нидерландский павиан, уверявший ненавистную ему Натали, что несчастный «аист» чахнет от неразделенной любви к ней.
Уже был получен Пушкиным пасквильный диплом «Ордена рогоносцев», писанный подлой рукой князя Петра Долгорукого при участии князя Ивана Гагарина; уже дано согласие государя на брак фрейлины Екатерины Гончаровой, сестры Натали, с поручиком Дантесом -стихийно возникшая идея, вроде бы подводившая конфликтующие стороны к примирению и сохранявшая в целости предмет павианьей страсти Геккерна; уже и Дантес вознамерился было возобновить осаду неприступной крепости на правах как бы уже и родственника, но Пушкин, Пушкин...
Догадавшийся обо всем, он решил не распутывать узлы коварной интриги, а разрубить их выстрелом на дуэли, объявленной и отсроченной по обыкновению. Жаль, не было подле него в те дни верного Ивана Петровича Липранди, друга декабристов и ярого сторонника самодержавия, ставшего к 47 годам генерал-майором. Он по-прежнему восторженно почитал Пушкина, с которым познакомился 17 лет назад, 22 сентября 1820 года, в Кишиневе: «Я не могу оценить Пушкина как поэта, но как человека я ставлю его исключительно высоко».
Только вряд ли генерал Липранди сумел бы предотвратить неминуемое: «С идеями надобно бороться идеями же. А с интригами... Да-с, милостивый государь, против интриг нет другого средства, кроме пистолета...»
Комментарий к несущественному
Начиналось все в ноябре, а в конце января 1837-го ехал поэт на последнюю в своей жизни дуэль, сетуя, что не захватил с собой какого-нибудь пустяка, могущего отвлечь от тяжких мыслей в ожидании выстрела, - хоть бы и яблока моченого. По дороге на Петербургскую сторону не встретилось ничего необычного, а он ждал случайных примет, суеверен был. Но тусклый, серый, зимний день и последние штрихи этого дня выглядели вполне заурядно. Увидев ехавших навстречу в карете четверней графа и графиню Борх, Пушкин скучно молвил своему секунданту Данзасу:
- Вот две образцовые семьи.
- Почему две? -спросил мрачноватый подполковник Данзас, бывавший в столице редкими наездами.
- Жена живет с кучером, а муж - с форейтором. Две.
Данзас отвернулся от проезжавшей четы и молчал до самой Комендантской дачи. Пушкин не стал говорить ему, что графиня жила еще и с императором.
Полгода спустя петербургский свет съезжался по традиции в Баден-Баден. «Тут все наши, - сообщалось в Петербург. - Сезон обещает интересным быть. Графиня Борх хороша весьма и блистает. Тут и Дантес с женой, и старый Геккерн. На короткое время приехал даже великий князь Михаил Павлович. Он любезно встретил Дантеса и все три дня ходил расстроенный. Ах, как это мило и трогательно с его стороны: ведь Дантес, бедный Дантес, подумайте, мон шер, он ведь теперь разжалованный. Солдат! А старый Геккерн держится достойно в отношении постигшей его катастрофы, удачно играет в рулетку...»
Гнули, бог их прости, спины, лавировали задницами, понтировали по-родственному, и всем выходило не шершаво, потому что все были «наши». А голубые мундиры молча сомневались, что нормальный человек может подать руку барону Геккерну и сокрушаться при этом штрафной участью его молодого «аиста», каковой, не довольствуясь денежным содержанием от папика, засыпал письмами брата своей жены Дмитрия Гончарова с требованием от него пятисот рублей ежемесячно: «У вашей сестры даже не на что купить себе шпилек!..»
Это сегодня кажется, что все события расположились тогда во времени рядом, а они даже и близко не стояли. Только спустя двадцать лет после постигшей Россию катастрофы общество вскипело вдруг законным негодованием по поводу анонимного пасквиля, исполненного Долгоруковым, переводя запоздалые эмоции в безопасную плоскость сослагательного наклонения: «Я бы этому каналье и руки не подал!..»
Но ведь подавал. Лебезил и заискивал. И не надо тут шишковедов, заглядывающих туда, куда сам Николай I заглянуть был не в состоянии. Он свое царское слово сказал сразу после дуэли: «Порицание Геккерна справедливо и заслужено: он точно вел себя, как гнусная каналья. Сам сводничал, уговаривал жену Пушкина отдаться Дантесу, который будто бы к ней умирал любовью».