- Я помню и другие ваши слова про агентов, которых несправедливо пятнают ненавистным именем доносчика. Я слушался вас во всем. За что же теперь вы желаете меня... раскрыть? Зачем? Я вас прошу, оставьте меня. Вы правильно давеча обронили, что я и сейчас в подполье...
- Хороша позиция для беса, но вы же на самом высоком этаже себя держите ныне, а там и спрос другой. Как с проповедника вроде Заратустры. В ухудшенном, правда, варианте. Антонелли не может и не должен проповедовать мораль, он ее лишен, избавлен от мучений совести, от воспитания, от всего, кроме служебной целесообразности быть в нужном месте - там, где и проповедуется нечто, из ряда вон выходящее.
- Говорю вам, я теперь совсем другой человек. Другой!..
- Какой, однако, смешной намек вы сделали мне своим Ставрогиным. Повесился, подумать только! Трагедия Иуды. Но я не Иисус Христос, я был чиновником особых поручений при министре внутренних дел, и Антонелли пришел в тайное общество не с благой вестью, а с идеей предавать. Надеюсь, вы не станете этого отрицать? Стало быть, он не обманутый Учителем Иуда, а человек, сознающий себя ловким провокатором.
- Вот как вы сейчас говорите! Значит, тридцать лет тому обратно вы мне просто-запросто лгали?
- Просто-напросто, - поправил писателя генерал Липранди. - Так по-русски правильно будет. Кстати, не «закорузлый», как у вас сплошь и рядом, а «заскорузлый». Пометьте себе на будущее... Лгал ли я? Ничуть. Даже в видах облегчения вашей участи. Всегда и во всем - только правда. Другое дело, что вас не сумел правильно разгадать. Потому-то и рухнула моя карьера. Но я не сетую. О тебе, Федор Михайлович, соболезную. Грех велик и страшен, в котором ты устами Ставрогина исповедался, и думал, что душу себе облегчил. Это покаяние показное, на публику. Сон смешного человека. Потому у тебя глава «У Тихона» отдельно от романа путешествует. Не пришился кобыле хвост. Девочку ту, ставрогинскую как бы - ты растлил и подвел на край пропасти. Она, Матреша, и в самом деле повесилась, устрашившись жить дальше. Она, не Ставрогин с коралловыми губами. Такой грех не отмолить, и прощения тебе не выплакать. Никто и слушать не станет. Вряд ли был старец Амвросий в Оптиной пустыне, присоветовавший тебе пойти к злейшему врагу и сознаться во всем. Выдумал ты старца. И Тургенев правильно прогнал тебя с этой мерзостью, что в душе твоей гнездится. Да и не поверил он. Я бы и сам не поверил, если бы не знал, что все твои романные выверты глупы, а правда - чудовищна. Правду ты не выдумываешь, она тебя сама находит. И ты ее прячешь кому-нибудь за пазуху
- Ставрогину ли, Карамазову ли, Смердякову...
- У меня дочь умерла во младенчестве, - рыдающе произнес сочинитель. - Сын Алеша прожил на свете всего три года!..
- Сочувствую, но не сострадаю, -вздохнул Липранди. - Вот и у тебя, слышал, припадки падучей участились. Это совесть больная колотится. Невмоготу ей падение и низкие твои мысли.
- У вас ли совесть здорова вполне? - вскинулся Достоевский. - Ведь вы всему виной, вы!..
Липранди тихо посмеялся. Возможно, думал про себя, что Федору Михайловичу весьма даже привычно ссужать свои грехи персонажам. Под проценты нравственности. И он, генерал Липранди, такой же, в сущности, персонаж для сочинителя преступлений и наказаний.
- Так уж и я? - спросил, отсмеявшись. - До сих пор с удовольствием перечитываю диалоги следователя Порфирия Петровича с бедным и надменным студентом Раскольниковым. То есть наши с вами диалоги. Чудо как хороши! Выходит, еще лет десять назад, когда роман только писался, вы правильно все понимали и меня верно оценивали. Что же теперь изменилось? Неужто забыли, что я готовил вам участь не провокатора Антонелли? Вы ее сами для себя избрали, не обинуясь моими наставлениями, а даже и вопреки им. Я видел в вашей судьбе будущность блестящего правоведа, крупного судейского, быть может, деятеля, способного радикально переменить всю систему судопроизводства в России. Вы к тому подавали надежды, лестные для меня надежды. И что с этими надеждами? Гляжу, мой подопечный наипошлейшим образом низвергает мои упования, решительно порывает с идеями судебных реформ несчастного и глупого Петрашевского и вероломно увлекает своих товарищей на преступную стезю - ко всеобщему разрушению устоев. Величайшим из вождей себя видели? Новым Иисусом? Кем вы себя полагали?
- Я... я много читал, думал... Из всей философии вынес свой принцип: победи себя - победишь мир.
- Вы возжаждали стать властью, собственного самодержавия возжелали, смею заметить. Ведь не всерьез же призывали к раздроблению России, отсылаясь с этой идеей к прибалтийским и польским проходимцам, желая воспользоваться их доверием... Правителем России захотели стать на почве дела совершенно бесплодного. Сколько раз внушал вам: с идеями нужно бороться идеями же. А вам топор под лавкой блеснул, Герценом и Чернышевским за ненадобностью брошенный. Вот истина-то и рухнула. Кстати, писать следует не «рухнулась», а именно - рухнула. И не взмахнул «его обеими руками», а им взмахнул, топором. Отчего вас в редакциях не поправляют? Ведь скверно написан роман, весьма скверно. Исключая, как я сказал, диалоги с Порфирием Петровичем. В них вы тонким психологом оказали себя. И слог приличен. А в остальном - ну что это! «Он, ей поцеловал ногу». Как вы сей момент себе представляете - поцеловать ногу? Предмет поцелуя, позвольте вам напомнить, имеет существенную протяженность - от пятки и до...