- Перестаньте, Иван Петрович! Что за охота мучить меня! Что вы хотите? Слог мой выправить? Меня на всеобщее осмеяние выставить? Скажите же, наконец!..
- Помните, Петрашевский вас спрашивал: какова идея вашей будущей повести? Вот и я хочу услышать от вас, какова она, эта идея? Житие великого грешника?
- Почем вы знаете? Откуда?.. -Достоевский растерялся. - Я же никому эту трагедию жизни... ну, то есть, интригу эту никому не рассказывал. Разве что Каткову общими словами - проза жизни и страстная вера, беспрерывно ее побеждающая, усиление воли и внутренней силы, и все такое. Но сама идея проста: или рабство, или владычество.
- Чтобы все поклонились, а я, быть может, прощу - так что ли? А девочку Матрешу куда спрячете? Под кровать, где любовник с неким господином пикируется - таково житие великого грешника в енотах и резиновых сапогах? Сильно запотевшая идея. И пованивает. Во лжи широкость ищете, а там ее нет, одна только гадливость, рождающая потребность еще ниже пасть, еще более опакоститься. За это не награждают величием - ни на том, ни на этом свете. За это секут. Прилюдно. Так-то, любезный мой конфидент!...
- Меня распинаете, так хотя бы литературы не касайтесь!..
- В августе 1831-го, помнится, прокатились возмущения в Новгородском и Старо-Русском военных поселениях. Более ста офицеров перерезали в порыве бессмысленной злобы, жен и детей не пощадили. Так вот, Пушкин, имея в рассуждении литературу, выразился следующим образом: «Когда в глазах такие трагедии, некогда думать о собачьей комедии нашей литературы». Нет, не разделить мне вас на отдельных персонажей - на униженных, оскорбленных и праздно ликующих. Ищете бога на небесах, а находите на земле старуху-процентщицу. И повсеместно страдаете, бия себя в грудь. Дурно сие, Федор Михайлович, ибо состряпанность не есть творчество. Царство Небесное, да будет вам известно, силою берется, а не страданиями обретается.
- Ересь и богохульство, Иван Петрович, - надменно молвил Достоевский. - Право, как фельд фебель трактуете!
- Так вы еще и Евангелие плохо знаете! Перечитайте одиннадцатую главу от Матфея, увидите, чья это ересь, если ересь.
- Вольно же вам надо мною насмехаться! Вам кажется, что я все еще в ваших руках. Напрасно так думаете. В «Полярной звезде» Герцена было, вы помните, напечатано «Секретное мнение» господина Липранди по делу Петрашевского. Вы, небось, поразились, читая свое «мнение», раскрывавшее завидное ваше умение шагать к цели по головам врагов, друзей или посторонних людей, коих вовсе не брали в расчет. Не догадывались, кто автор трактата?
- Зачем же гадать было, когда я по слогу корявому тотчас определил ваш стиль, слегка подправленный Герценом? Он же и надоумил вас сочинить фальшивку на основе вашей же записки министру Бибикову. Признаю, ваш трактат сработал. Бибиков тогда подвел меня под сокращение штатов. Прочили на губернаторский пост, и государь был согласен...
- И все-таки отказали!
- Я сам отказался, сославшись на нездоровье, но до вас это не касается. До вас другое касается. Вы еще до секретной записки министру выдали Петрашевского графу Орлову. Выдали, когда я заподозрил вас в двойной игре. За одни только призывы к свержению самодержавия, что звучали на квартире Дурова, вам полагалось десять лет каторги. Декабристы рядом с вами - ангелы с крылышками, а по ним - картечью. Вешали, в цепи заковывали, лишали всех прав...
- Вы и мне желали бы такой участи?
- С вас довольно было одних подтяжек, на которых «просто- запросто» свести счеты с жизнью как игроку, спустившему все... Вы же игрок, господин Антонелли. Не согласны?..
- Пушкин тоже игрок был, - натужно произнес бывший агент. - Еще и похлеще меня.
- Верно, игрок. Да я и сам когда-то азартно понтировал. Только Пушкин даже игру обращал в поэзию. А ваше «житие великого грешника», увы, «рухнулось», придавив многих - и праведных, и грешных. Кто, кроме вас, знал, что владелец табачной лавки Наумов - сотрудник полиции, майор? Никто. Вы же и раскрыли его петрашевцам, надеясь, что однажды найдут его повешенным на собственных подтяжках. Расчет нехитрый: полковник Липранди в опале, охранка торжествует, вы - на коне. О чем же молитвы великого грешника, смею вас спросить? В чем для вас истина?