И он действительно это проделал. Теперь одно кольцо наручников было приковано к ножке сидения, парализовав таким образом Добоса, а второе, как прежде, оставалось на правой руке у сержанта.
— На этом мы с тобою прощаемся, — лейтенант с издёвкою подмигнул. — Можешь кричать, можешь топать ногами, — Ковач махнул рукой, намекая на бесполезность названных действий. Он отчеканил: — Можешь молиться, если считаешь, что это поможет.
Мужчина развернулся. Неторопливой походкой он вышел сначала, покинув крохотный уголок секретаря, оказавшись отделённым стеклом от прикованного к креслу Добоса, а затем — вовсе вышел на улицу.
Сержант остался в почтовой службе один. Уединение было тягостным. Минута проходила как час, а полчаса — как целые сутки. В самый короткий срок руки Добоса успели отечь, неприятно онемев в пальцах, словно он носил вместо протезы, и теперь шарниры в них перестали крутиться.
— Кто‑нибудь! — крикнул наконец Добос. Его слова прозвучали, стихнув отзвуком в перекрытиях высокого потолка. — Вытащите меня отсюда! — так он прокричал несколько раз и, осознав глупость запеи, умолк.
«Но ведь должен же кто‑то вернуться», — размышлял Добос. Он практически не чувствовал рук. Из домика не было слышно ни звука. Даже если и происходило что‑то снаружи, то было невозможно установить.
«Сражение в городе кончится», — эта мысль сверлила ум Добоса нестерпимо. «Кто‑то прискачет назад в гарнизон, и меня обязательно отыщут».
«Когда это произойдёт?» — теряясь в догадках, сержант не имел ни малейшего представления.
****
К тому моменту, когда Бенедек и Левенте явились на место сражения, оно пребывало в самом разгаре, только достигнув своего пика, и они оказались тут как нельзя кстати.
Австрийцы, перебив стекла бывшей на первом этаже цирюльни, забились внутри и отстреливались из квадратов пустых окон. Другую сторону улицы занимали люди Ракоци.
Спрятавшись кто за чем, солдаты в зелёных мундирах увидели прибывших на подмогу своих. Одна из фигур распрямилась, выглянув из укрытия на пару мгновений, — им был поставленный плашмя стол, — и пронзительно свистнул.
— Сюда! — с удивлением Варга узнал в подозвавшем мужчине Бенце.
— Какая встреча, — проронил Бенедек.
— Не стойте под перекрёстным огнём! — парни тут же соскочили с коней и тотчас присоединились к прятавшимся солдатам.
Левенте осторожно выглянул из‑за стола. Вывеска над дверью, изображавшая ножницы и чёрный силуэт женской аккуратно подстриженной головы, была продырявлена, напоминая более решето, чем афишу цирюльника.
— Ну и жарко же тут у вас, — отметил то Бенедек. — На других улицах поспокойней.
— Так зачем сюда сунулись? — обратился к ним Бенце. Остальных рядовых они оба не знали.
Варга хотел было объяснить стоявшую пред ними цель, рассказав, что они ищут здесь девочку, но ему стало сразу не до того.
Пропавший ребёнок нежданно возник прямо в их поле зрения. Девочка, прижимая ладошки к заплаканному лицу, шагала, пересекая смертельно опасную улицу.
— Я хочу к маме! — хныкала крошка. — Мне страшно, я хочу к ней на руки!
— Кажется, это Илона, — сказал Левенте, напрягшись.
Бенедек торопливо стаскивал с себя форму.
— Что это ты делаешь? — попытался остановить друга Варга. — Ты что, собираешься выйти туда один?
Чонка был уже в одном грязном камзоле и, отцепив шпагу, оказался совсем налегке.
— Прикройте меня, ребята, — на лице Бенедека читалось сосредоточение. Он находился в состоянии полной концентрации мыслей: следовало руководить каждым своим движением, и притом, помимо своей, спасти ещё одну жизнь.
То, что произошло следом, было событием необыкновенным. Стоило Бенедеку выпрямиться во весь рост, совершить затем пару шагов по мостовой в направлении девочки, — как перестрелка остановилась.
Каждый из засевших в цирюльне австрийцев был, конечно, врагом, и, разумеется, занимал в конфликте противную сторону, но что также было немаловажно учитывать, так это то, что и у них были какие‑то, присущие только им душевные свойства. Они в конце концов тоже являлись людьми, а вовсе не хищниками, готовыми разорвать в бешенстве всех, кто стоит на пути.
От их глаз не укрылось то, что Бенедек Чонка не собирается атаковать кого‑либо, а идёт единственно только затем, чтобы увести девочку, — невинность и непосредственность среди развернувшегося кошмара.
Когда реальность превращается в ад, это вовсе не означает, что пропадают понятия добросердечия, некие общечеловеческие ориентиры, отдельные от австрийцев, Габсбургов и войны.
Бенедек осторожно поднял на плечи ребёнка. Той же медленной поступью, каковой он прошёл до средины дороги, Чонка возвратился в укрытие.