Вернулся в свою топографическую контору-экспедицию. Успокоился. Работал по специальности. Издал небольшую книжку прежних своих зарисовок. Попросил у меня и у Тоболкина рекомендации для вступления в Союз писателей. Сказал при этом: «Вы в Тюмени примите меня в СП, а за Москву не беспокойтесь, там у меня всё схвачено, утвердят!» Мы подивились столь редкостному заявлению-откровению. Но так и вышло: получил он членские «корочки» – без проблем. Приспело и банное президентство. И молодой коллега наш Александр Борисович Кравцов стал вдруг (направо и налево), под покровительством деловых друганов-свердловчан, именовать себя… «шефом тюменских писателей».
С ума сойти!
Случалось, звонил я «шефу» по старой дружбе, приглашал на общие собрания писательской организации. Он отвечал: «Мне, знаешь, некогда… Занят… Ты там проголосуй, Николай Васильевич, от меня… Я ж тебе доверяю!»
Чудеса в решете! Столько неожиданной чести! И что только не делается с людьми, приобрети они хоть малую значимость. Не зря ж, наверно, оглядывая российскую действительность, Гоголь воскликнул однажды: «Скучно жить на этом свете, господа!»
Маяковский через много лет после сего восклицания затвердил по своему поводу: «Лучше уж от водки умереть, чем от скуки».
Как-то сорвался Саша Кравцов со своим «доверием», выпрягся, как в селе у нас говорили. «Ты, – говорит он мне однажды, прекратил бы задевать евреев в своей газете, а то я перестану тебя поддерживать!» Ух ты! Похоже, собрался он «отметиться» теперь аж в «Золотой книге» страны Израиль, куда заносят имена друзей еврейского народа и других уважаемых людей?! Я ответил: «Ваше степенство, Саша! Мне только и дел, что беспокоиться об этом контингенте… Да и ты, вроде, русский мужик, должен болеть за наши русские беды. Столько их нынче! Присмотрись-ка… Поверь моему чутью стреляной собаки, не пропадут они, твои подопечные! Выживут твои «шкерданы»! Пойми…»
Не захотел. Сочинил еще книжку. Не простую. Модную «сексуальную тему» поднял, которой грешат ребята – из того продвинутого лагеря. Издал. В отличие от теплых полевых зарисовок, получилось беспомощно в литературном плане и грязно – в нравственном. Но свердловские его друганы отметили сию книжку – из своего общака! – почетной премией, замаскировав, закамуфлировав нейтральной формулировкой: «За успехи в руководстве литературным процессом».
На сей «обнаженке» и завершил А. Кравцов свой литературный путь. Заболел, умер. Оставил близким машину-«иномарку» и возведенный двухэтажный коттедж. Ну... хоть так.
Николай Шамсудинов, разочтясь с Шумским, как он говорил, «не по идеологическим, а по нравственным мотивам», в рамках Союза российских писателей учредил в Тюмени свою организацию, набирая в её ряды беспризорных тружеников пера. В культурно- общественном плане «российские» – как организация – как-то не прозвучали.
Мищенко, кто бы мог подумать, был обласкан Шумским. Сережа начал оформлять его на заслуженного работника культуры РФ, но один из наших правдолюбцев заметил Сереже: «У тебя что – совсем гуси улетели!? Прекрати!».
Начинал Мищенко как толковый документалист. Услышав об интересном человеке, мог сорваться с места, найти этого человека, жить с ним рядом, делить все «тяготы и лишения» кочевой жизни, потом выдать на-гора читабельный очерк. Издал ряд книжек таких очерков. Но так продолжалось до некоторых пор. Вдруг документалист «решил» писать романы, наполняя объемные книжные «кирпичи» отрывками из старых своих сочинений, выписками, цитатами из «умных» книг, диктофонными записями случайных разговоров, якобы ложащимися в «романное русло». Свежака не обрел, а хорошо наработанное подрастерял…
Ну, а Шумский, напуганный «путчем», старался не «дразнить гусей», растил ряды очлененных сторонников. Самому близкому из них, «искусственнику» Мише, как брату по разуму и литературным способностям, сделал положительный протокол приемного тюменского собрания, на котором прокатили Мишу на вороных. Правильно прокатили: с какого бы боку не брался «искусственник» за сочинительство, все равно получалось – «семь сорок». Почти усыновленный Шумским, «искусственник» ликовал от счастья быть принятым в СП и грозился «порвать пасть любому» за слово, брошенное поперек ветхозаветного шумского валенка.